На дне Одессы
Шрифт:
Воротник вместе с галстуком висели.
Субъект растерянно, как помешанный, глядел на всех, растопырив вспухшие от царапин руки, щурил опухшие глаза и подергивал носом. Он собирался заплакать. В таком ужасном виде была и Тоска.
Он растрепал ее прическу, покусал и поцарапал руку и порвал на плече лиф.
— Что случилось?! Что тут такое?! — с криком влетела в зал экономка.
Вслед за нею влетела перепуганная на смерть хозяйка.
Увидав их, субъект тихо заплакал, указал на свое лицо, руки, оторванные воротник и галстук и пролепетал:
—
Он стоял перед хозяйкой и экономкой жалкий, униженный, оплеванный. Хозяйка схватилась за голову и спросила:
— Кто это?
— Я! — смело заявила Тоска и бросила вызывающий взгляд на хозяйку.
— Я и не знал, — забормотал субъект, давясь слезами, — что порядочному человеку нельзя являться к вам, что его здесь обижают… Я приглашал ее, а она отказывается… Что же это за порядки у вас?..
— Да! Отказываюсь! — зашипела на него Тоска. — Отказываюсь, потому что рожа твоя мне не нравится.
Саша, негодовавшая больше всех на субъекта, воскликнула:
— Ты — порядочный?! А зачем ты бьешь? Как ты смеешь бить?! Ах, ты!..
— По голове его стулом, — предложила Сима.
— Ша, Ша! Чтоб на вас хороба напала, чтоб вы 30 лет в шпитале (больнице) лежали! — закричала на девушек хозяйка и обратилась к Тоске. — Зачем ты, морда поганая, шкандалы мне каждые две минуты устраиваешь?! Ты хочешь разогнать гостей?
— Я скандалов не устраиваю, — ответила Тоска.
— Как не устраиваешь, чтоб тебе глаза вылезли на лоб. Разве так честная и порядочная девушка поступает?! Если тебя приглашают, так ты должна идти.
— А если он мне не нравится?
— Что значит — не нравится? Тебе могут все не нравиться. За что же ты, холера, деньги получаешь? Ты должна идти!..
— Ну, это уж оставьте! Дудки! — перебил ее громкий и всем знакомый голос.
Все обернулись и увидали Вун-Чхи. Он слышал часть разговора хозяйки и Тоски.
Девушки посмотрели на него с нескрываемым удовольствием.
Вун-Чхи обвел всех влажными, пьяными глазами, облизнул свои полные красные губы и повторил, заикаясь:
— Это уж, ах, оставьте, прелестная и целомудренная синьорина! Дудки-с! Раз он, — Вун-Чхи ткнул пальцем в субъекта, — ей не нравится, то она вправе отказать ему. Изволите ли понимать? Она вправе отказать ему, и никакие силы ада не могут принудить ее.
Хозяйка сделала зверское лицо и грубо отрезала:
— Это не ваше дело!
— А я говорю, прелестная, целомудренная синьорина, что это мое дело, — повысил Вун-Чхи голос и сильно напер на букву "р". — Она не рррабыня. Изволите ли меня понимать, прррелестная синьорина? Не рра-бы-ня!
Хозяйка круто повернулась к нему спиной и повелительно сказала Тоске, указав на субъекта:
— Попроси у него извинения и ступай с ним.
— Ты не будешь достойна имени женщины, если пойдешь с ним, — сказал спокойно Вун-Чхи.
— Конечно, не пойду, — ответила Тоска.
В разговор вмешались почти все девушки.
— Не смей ходить! — крикнула Леля.
— Ишь, абрикос какой выискался! Умник!
— Драться пришел!
— Крепостную нашел!
—
Когда они перестали шуметь, Вун-Чхи подошел близко к субъекту и заговорил с нескрываемым презрением:
— Послушайте. Как вам не стыдно? Ведь это подло, низко. Вы пользуетесь тем, что она беззащитна, что ей некуда ходить, и насилуете ее. А по какому праву вы ударили ее? Надо быть подлецом, чтобы ударить женщину. У меня есть приятель-грузин. Он рассказывал, что в Грузии даже собака не смеет залаять на женщину. Понимаете? Потому что женщина — слабое, хрупкое, страдающее существо. Это — дитя, к которому надо относиться бережно. Если бы я не боялся замарать рук, — голос Вун-Чхи задрожал от негодования, — я вызвал бы вас на дуэль…
Атакуемый со всех сторон и боясь еще большого взрыва негодования, субъект подобрал с паркета свой котелок, портсигар, брелок, отскочивший от часов, и, крадучись, выбрался из зала. Девушки провожали его свистом и хохотом.
Хозяйка развела руками, подняла глаза к небу, словно ища там справедливости, плюнула и выругалась:
— Чтоб на вас всех черна болесть напала!
* * *
Светало.
Публика в зале все редела и редела. Из "гостей" осталось всего три человека — какой-то мелкий приказчик, пьяный артельщик и франт с подбитым глазом.
Девушки, утомленные беспрерывными танцами, бесконечными разговорами, перебранками, сплетнями, девятичасовым пребыванием в накуренном и душном зале, сонные, вялые, поблекшие, как сорванные цветы, полусидели на стульях, громко зевали и хлопали отяжелевшими, воспаленными глазами. Хлопал глазами и клевал носом за роялем несчастный Макс.
Шалунья Матросский Свисток, потеряв всякое уважение к таперу, щекотала его за ухом длинной скрученной бумажкой и, когда он вздрагивал и испуганно озирался, быстро приседала и пряталась за его спиной.
— Фу, как долго тянется ночь, — проговорила, широко и громко зевая, Саша.
— Ну! Чего заснули?! — крикнула Антонина Ивановна. — На том свете спать много будете. Не видите, гости пришли?! Вставайте! — И она пропустила в зал двух молодых людей в пальто с поднятыми воротниками, в котелках, надвинутых на красные от мороза носы, и с палочками, заложенными в карманы. Девушки встрепенулись и оправили платья и прически.
— Садитесь, молодые люди, — сказала вкрадчиво-ласково Антонина Ивановна.
Но молодые люди не садились. Они сегодня делали "ревизию" всем домам и сюда зашли после седьмого дома. Зашли просто полюбопытствовать.
Будь здесь много народу и весело, они посидели бы "на шармака, на счет графа Шереметьева". А так не стоило.
Им следовало удалиться. Но им неловко было сделать это. Они видели, как экономка поставила на ноги всех девушек, и Макс перестал клевать носом и приготовился играть.
Как бы удалиться поприличнее? Один помялся-помялся и дипломатично и громко, так, чтобы все слышали, сказал товарищу: