На двух берегах

Меркулов Олег Борисович

Но он был цел! Он почувствовал это, когда, ударившись о борт канавы, рывком приподнялся и выглянул из нее. Он был цел и свободен! Лишь какие-то мгновенья, глядя вслед поезду, он видел, как уменьшается последняя теплушка, на тамбуре которой вдруг засуетились немцы («Черта с два!» - подумал он злорадно), как, набирая высоту, уходит от него в еще непотемневшее небо тройка штурмовиков, как немцы с тамбура полоснули из автоматов по нему, как кто-то высунулся в дыру, чтобы прыгнуть под откос, как немцы полоснули теперь по этому человеку.

Он выпрыгнул из канавы и, не обращая внимания на то, что ломило все тел?, держа все так же костыль на отлете, побежал к лесу, то подгоняя себя: «Быстрей, быстрей, быстрей!
–

то задыхаясь от счастья: - Свободен! Свободен! Лена! Леночка! Свободен! Жив! Быстрей, быстрей, быстрей!..»

Снегу выпало еще мало, в солнечные дни он подтаивал, на вспаханном поле снег лежал лишь в бороздах, а отвалы земли оставались черными, поэтому поле казалось рябым.

Мороз не очень жал, он не чувствовался даже ушами, не промерзла хорошенько еще и земля, мягко поддаваясь под ногами; вечер кончался, кругом не виднелось ни живой души, как-то незаметно приближавшийся лес ждал гостеприимно, и Андрей бежал и бежал, стискивая в кулаке костыль, командуя себе: «Не сбавлять! Прибавить темп! Ты же свободен!»

Эта мысль приходила к нему уже бессчетное число раз, сна все время вскакивала между другими мыслями о том, что же дальше? Как двигаться - через лес или держаться на небольшом расстоянии от опушки? Идти ли всю ночь или только пока более менее видно, так как ночью в лесу обязательно будешь шуметь, а это значит, что ты легко на кого-то напорешься. Где достать при случае оружие, чтобы, если на кого-то напорешься, было бы чем отбиться. Он подумал и о том, что не лучше ли ему не очень рваться к переднему краю, по мере приближения к которому шансы, что немцы его заметят, все будут нарастать, не лучше ли подойти к нему на сравнительно безопасную дистанцию, а потом где-то, не зная где, не думая пока даже где и как, спрятаться, забазироваться и ждать, пока не подойдут наши. Он не принял и не отверг этот вариант, просто отметив его про себя, потому что опять мысль «Свободен!» захлестнула его такой радостью, что он на бегу затряс головой, обхватил затылок руками, закрыл даже на время глаза, продолжая бежать вслепую. Эта мысль была главной. Она определяла все.

Наверное, он промчался уже сотни метров от дороги, прежде чем глянул влево-назад. Там должны были бежать те, кто прыгал за ним. Если прыгал. Он хотел бы, чтобы это оказался майор, майор ему понравился, он чувствовал, что на майора можно положиться, он хотел бы, чтобы бежал и сапер, судя по всему, хороший парень, он хотел, чтобы бежали другие солдаты из той кучки, которая жалась к стенам уборной. Он хотел, чтобы бежали все.

Но не бежал никто.

У него сжалось сердце и за майора, и за сапера, и за остальных.

«Что же такое?
– подумал он. Сразу за ним должен был прыгать сапер, сапер и сказал ему: «Давай, друг. Давай!» - и эти слова как бы включали в себя и другие: «Я - за тобой».

Он, летя под откос, не видел, как прыгал сапер или еще кто-то, а сейчас же, за то время, которое он бежал, поезд ушел далеко, спрятавшись за ракитник, посаженный вдоль дороги между насыпью и телеграфными столбами.

«Неужели больше никому не повезло?
– подумал он, продолжая бежать.
– Неужели «как горох» не получилось? Неужели охрана перестреляла всех, кто прыгал?”

Ждать, что кто-то из пленных все-таки выпрыгнет, что этому пленному тоже повезет - его не пристрелят, он не сломает себе шею или ногу так, что не сможет бежать, - ждать не было смысла: поезд уходил все дальше и дальше, и если бы кто-то даже и удачно выпрыгнул, то побежал бы к лесу по кратчайшему пути, и его следовало бы искать в лесу, к которому надо было бежать как можно быстрей.

Он и бежал так, хватая воздух все время открытым ртом, подхлестывая себя словами: «Давай! Жми! Наддай! Прибавь!» - но за опушкой, забежав за первые деревья,

он обнял сосенку, приткнулся лицом к шершавой коре и то ли от бега, то ли оттого, что его сердце вдруг разжалось, он радостно замычал: «М…м…м…» Потом, увидев вновь куски того, что было с ним за эти дни: ПМП, испуганное лицо Стаса, блиндаж, рожи всех этих фрицев, которые были так близко к нему, но все время оставались для него недоступными, наоборот, он для них был очень доступен, и они били его, как хотели, как считали нужным бить, тыкали стволами автоматов ему в спину, под ребра, в грудь, увидев, как уходила от него, когда он ехал на машине, его земля, увидев станцию Ракитная, девочку без ботика и ее отца в железнодорожной шинели, пса, готового броситься на него по знаку конвоира, увидев, какой жалкой казалась кучечка пленных возле уборной, как летит на него откос, когда, прыгая, он толкнул ногой вагон, услышав, как конвоиры били по нему, как по движущейся мишени, как по какой-то крупной дичи, - увидев все это, он застонал. Спазма сдавила ему горло, его всего затрясло, но он, стиснув зубы, впившись ногтями в сосенку, прижавшись еще сильнее к ней лицом, подавил в себе дрожь и спазму в горле, открыл глаза, тревожно осмотрелся и пошел назад, к опушке, держа кулак с костылем у плеча. Как занесенный для удара нож.

«Что дальше? Так! Подождать? Подождать! Только немного. Минут десять!
– сказал он себе, все-таки надеясь, все-таки не отбрасывая совсем надежду, что кто-то из пленных покажется.
– А если? Вряд ли…» - решил он насчет того, что немцы будут гнаться за ним. Для немцев вряд ли был смысл останавливать поезд, ломать график из-за какого-то сбежавшего пленного, держать неподвижный состав на путях, где его могли разбомбить. Остановка этого поезда неизбежно задерживала другие. И следовало ли все его делать ради одного-двух сбежавших пленных? Даже если бы немцы остановили поезд, даже если бы они погнались за ним сейчас, разве они бы догнали его?

«А собака? А эта псина?» - вспомнил он.

Но перед ним и по сторонам никого не было - никто из пленных не подбегал к лесу, никто из немцев не гнался за ним. Поезд ушел, поле перед железной дорогой осталось пустынным и таким же пустынным оно было за железной дорогой.

Бурые, опавшие листья - корочка на снегу - шуршали у него под ногами, и больше ничего не слышалось в покойном и тихом лесу. Ему попался снегирь - красногрудый комочек с бусинками глаз - бесшумно перелетавший с ветки на ветку. Андрей задержался и, прислонившись, чтобы не чувствовать себя таким одиноким, плечом к дереву, последил за снегирем и сказал ему: «Что, брат, хорошо быть свободным?
– улыбнулся и добавил:- Счастливо тебе зимовать!»

«Но если они не погнались, это не значит, что я им больше не нужен, - соображал он, глядя, как снегирь, пугаясь его, перепархивает перед ним от дерева к дереву.
– На первой же станции узнают, сколько нет и кого, и сообщат куда надо. Куда?
– соображал он, не очень-то точно представляя организацию немецкой службы тыла.
– В полицию? Этим, как тот, что охранял повешенных? Раз. Своим постовым - два. Еще кому? В те части, которые тут поблизости? А будут ли эти части заниматься ловлей беглых пленных? В общем, держаться надо дальше и от дорог, и от деревень. Иначе - нарвешься!..»

Он шел третьи сутки, и его уже начало шатать, так как он ел только шиповник, обрывая алые ягодки с жестких кустов. От волосатых, шершавых зернышек, которые он выплевывал, у него саднило язык, губы и небо. Он съел много шиповника, ему попадались кусты, усыпанные им. Еще он ел боярку, кидал ее горсточками в рот, обдирая зубами с твердейших косточек тонкую, засохшую кожицу. В ней почти не было сова, она пахла листьями и корой, но когда по пути ему попадалась боярка он набивал ею полные карманы.