На грани тьмы и света

Прасолов Алексей Тимофеевич

Все это гранями вошло, Дома раздвинуло — и встало.

И поневоле он начинает подводить итоги: что мы предъявим миру после великих достижений золотого и серебряного века? Что сбылось у нас из того, что было задумано? Его, словно обреченного, позвали на исповедь, а чем он может отчитаться? Да и надо ли, если «тебя никто не слышит И ничего уже не ждет».

Звенело золотом нам слово И серебром. Так чем поделимся мы снова, Каким добром?

В оценках своего века Прасолов суровее Ахматовой и Мандельштама (те говорили только о его начале), потому что его век неизмеримо кровожаднее и бесчеловечнее.

А этот век… За взрывом — взрыв! В крови страница за страницей, И от огня не отстранишься…

«Из романтика выйдет ревматик», — горько пошутил Прасолов в начале пути. Теперь он видел: приходит конец великой романтической эпохе, эпохе высоких духовных порывов

и свершений, а вместе с ней и он должен закончить свой жизненный и творческий путь. Он чувствовал, как все туже окружает его «мертвая жизнь» — потребительство, бездуховность, приспособленчество, усредненность и застылость.

Болезней много мы превозмогли, Так дай нам Бог не увидать земли, Где изобилье, ставши безобразьем, Уже томит создателей своих, И властно подчиняет чувства их, И соблазняет прихотями разум.

Чем-то поистине апокалиптическим веет от его стихов последних лет: «Сквозняками пронизанный час»; «Из дверей, как из пропасти, веет»; «И в бездне пустоты Насторожатся зрячие цветы»; «Торжествует ночное отчаянье»; «Воронье распластанно мелькает, Как подобье праха». И даже само солнце, обожествленное всеми народами, у него «таращится дико» от каких-то мук.

И лик его словно бы криком Кривым на закате свело.

Оставался один шаг до черного безразличия или до постмодернистской убежденности, что перед тобою не Божий мир, а «смещенная безумьем жизнь», абсурд. Но Прасолов этот шаг не сделал. Он выбрал смерть, ибо не в его природе было покоряться распаду и злу.

И что бы душу ни томило, Она опять в тебя влилась — Очеловеченного мира Очеловеченная власть.

Оказывается, гармония возможна и в хаотическом, полярном мире, и в страдающей душе. Только путь к новой гармонии невероятно труден, и не всякий способен его пройти.

Прасолов шел этим путем…

Душа, прозрей же в мирозданье,

Чтоб не ослепнуть на земле

«Весна — от колеи шершавой…»

Весна — от колеи шершавой До льдинки утренней — моя. Упрямо в мир выходят травы Из темного небытия. И страшно молод и доверчив, Как сердце маленькое — лист, И стынет он по-человечьи, Побегом вынесенный ввысь. И в нас какое-то подобье: Мы прорастаем только раз, Чтоб мир застать в его недобрый Иль напоенный солнцем час. Нам выпало и то, и это, И хоть завидуем другим, Но, принимая зрелость лета, Мы жизнь за все благодарим. Мы знаем, как она боролась У самой гибельной стены, — И веком нежность и суровость В нас нераздельно сведены. И в постоянном непокое Душе понятны неспроста И трав стремленье штыковое, И кротость детская листа. 1963

«Тревожит вновь на перепутье…»

Тревожит вновь на перепутье Полет взыскательных минут. Идут часы — и по минуте Нам вечность емкую дают. В душе, с годами не свободной, Все круче напряженный ритм. И только вижу мимолетно: Река течет, заря горит. Березы яркие теснятся, По свету листья разметав, И травы никнут — им не снятся Былые поколенья трав. Там древние свои законы, И в безучастности земли Граничит ритм наш беспокойный С покоем тех, что уж прошли. Земля моя, я весь — отсюда, И будет час — приду сюда, Когда зрачки мои остудит Осенним отблеском звезда. И думаю светло и вольно, Что я не твой, а ты — моя От гулких мачт высоковольтных До неуютного жнивья. И душу я несу сквозь годы, В плену взыскательных минут Не принимая той свободы, Что безучастностью зовут. 1963

«Тревожит вновь на перепутье…»

Среди цементной пыли душной, Среди кирпичной красноты Застигла будничную душу Минута высшей красоты. И было все привычно-грубо: Столб, наклонившийся вперед, И на столбе измятый рупор — Как яростно

раскрытый рот. Но так прозрачно, так певуче Оттуда музыка лилась… И мир был трепетно озвучен, Как будто знал ее лишь власть. И в нем не достигали выси, Доступной музыке одной, Все звуки, без каких немыслим День озабоченно-земной. Тяжка нестройная их сила, Неодолима и густа… А душу странно холодила Восторженная высота. Быть может, там твоя стихия? Быть может, там отыщешь ты Почувствованное впервые Пристанище своей мечты? Я видел все. Я был высоко. И мне открылись, как на дне, В земной нестройности истоки Всего звучавшего во мне. И землю заново открыл я, Когда затих последний звук. И ощутил не легкость крыльев, А силу загрубелых рук. 1963

«Торопит нас крутое время…»

Торопит нас крутое время, И каждый день в себе несет Отчаянные измерения Зовущих далей и высот. Расчеты твердые, скупые Таят размах мечты твоей В разумно скованной стихии Смертельных сил и скоростей. Ты с ней велик: стихия эта, Тобой рожденная, — твоя. И кружит старая планета Всю современность бытия. А ты в стремительном усилье, Как вызов, как вселенский клич, Выносишь солнечные крылья, Чтоб запредельное — постичь. Но в час, когда отдашь ты душу Безумью сил и скоростей И твой последний крик заглушит Машина тяжестью своей, — В смешение масла, пыли, крови Так жалко-бледны кисти рук… И мы спешим, нахмурив брови, Убрать твой прах, умолкший вдруг. И той поспешностью, быть может, Хотим сказать мы — без речей, Что миг бессилья так ничтожен Перед могуществом людей. 1963

«Так — отведешь туман рукою…»

Так — отведешь туман рукою И до конца увидишь вдруг В избытке света и покоя Огромный дали полукруг. Как мастер на свою картину, Чуть отойдя, глядишь без слов На подвесную паутину Стальных креплений и тросов. За ней — певучею и длинной, За гранями сквозных домов Могуче веет дух былинный С речных обрывов и холмов. И сквозь тебя проходит время, Сведя эпохи в миг один, Как дым рабочий — с дымкой древней Средь скромно убранных равнин. И в этой дымке нет печали — В ней словно тайны сведены. Она — от непомерной дали, От холодящей глубины. И что бы душу ни томило, Она опять в тебя влилась — Очеловеченного мира Очеловеченная власть. 1963

«Опять над голым многолюдьем…»

Опять над голым многолюдьем Июля солнечная власть, И каждый рад открытой грудью К земле по-древнему припасть. Чей это стан? Какое племя? Куда идет? Что правит им? Но не теряет облик время, И в людях он не вытравим. Любой здесь временем помечен, И оттого еще светлей Святое утро человечье Сквозит в невинности детей. Дай подышать на пляже всласть им, Они в неведенье — и пусть. И знай, что истинное счастье Слегка окрашивает грусть. А речка мирно лижет ноги Своим холодным языком. Какие ждут еще тревоги Тебя, лежащего ничком? Тебе от них не отрешиться, Они овеяли твой путь, И сердце в шар земной стучится — Мы жили в мире — не забудь. 1963