На Грани. Книга 2
Шрифт:
Марил Ростин сидел, тупо пялясь на стену. Впрочем, выбора у него не было. Если смотреть сквозь решетку, то взгляд упирался в этот кусок стены. Вот располагайся напротив другая камера, тогда бы хоть поглазеть на собрата по несчастью — и то забава. А так — тоска невообразимая. Не то чтобы жизнь Марила до водворения в тюрьму была очень интересной и веселой, но все ж получше. Но, с другой стороны, в тюрьме не было Гедрики. Ее вообще больше не было. Нигде! При воспоминании о бывшей жене сознание узника затуманила привычная красноватая дымка, дарящая ощущение сладостной муки, но сильно мешающая думать. Хотя о чем тут, за решеткой, думать-то? Лучше уж погрузиться в мучительно-блаженный угар, вновь и вновь переживая, как подыхала ненавистная стерва. Как она хрипела, как дергались ее мерзкие пухлые руки, где каждый жирный палец пережат перстнем, а то и двумя. Вспоминать и чувствовать каждым нервом
Марил давно уже понял, что может хоть отчасти управлять своим состоянием. Хочет — наслаждается смертельным угаром, а хочет — возвращается в обыденный мир, сохраняя хоть какую-то власть над собственными мыслями. Почему же он не дошел до этого раньше? Зачем сидел над телом Гедрики, поглощенный радостью свершившегося возмездия? Если бы ему тогда хватило ума разогнать красный туман перед глазами и в мозгах и просто уйти из дома, он бы сейчас не пялился в стену через решетку. Нет, Марил ничуть не жалел о сделанном, напротив, жалел, что убить жену смог лишь один раз. В редкие минуты прозрения Ростин проклинал себя за то, что не додумался скрыться, а вместо этого сидел, как глупая домашняя скотина, безропотно ждущая, пока забьют.
Эх, надо было все-таки порешить Омизу, она же небось стражу-то и навела. Но тогда почему-то эта мысль казалась неправильной. Дело, наверное, в том, что Марил всегда испытывал симпатию и чувство родства к младшей сестре своей проклятой жены. Ей ведь не меньше доставалось от жирной гадины. Ну не мог он тогда прикончить Омизу. А сейчас бы смог. Еще как! И снова мир подернулся красной пленкой.
Так в чередовании досады, скуки и сладкой жажды чужой смерти проходили дни Ростина. Ничего не менялось. Два раза в день тюремщики приносили дрянную еду. Марил, в прошлой жизни бывший весьма словоохотливым, временами пытался заговорить с ними, просто чтобы разогнать скуку. Но стражи хранили суровое молчание или отвечали грязными ругательствами. Им-то он что плохого сделал? Что им всем до Гедрики? Кому какое дело, жива она или мертва? Да мир стал только лучше без этой ведьмы. И почему он должен гнить в темнице за совершение благого дела? А еще один из тюремщиков сообщил Ростину, что того скоро повесят. Не то чтобы Марил сильно боялся смерти. Как раз напротив: лишив жизни другого человека, он перестал дрожать за свою собственную. С другой стороны, смерти Ростин отнюдь не искал. Отдавать жизнь за вздорную бабу, которая ему столько лет кровь пила, он вовсе не жаждал.
Марил почти задремал, когда его вывели из оцепенения голоса. Один был знакомым — это Син, тот самый, что пророчил узнику скорую казнь. Син вел беседу с другим стражником. На радость изнывавшему от скуки заключенному, голоса звучали громко и четко, слышно было каждое слово.
— Слушай, Син, я тут человек новый, сам не разберусь.
— Было бы чего разбираться-то, — презрительно хмыкнул тюремщик. — Твое дело — харчи этим ублюдкам разнести, а дальше сиди и с косым Дормом в кости режься, попивая дрянное вино, что гонит его сестрица. Неужто не справишься? Один раз как человека тебя прошу. Ну очень мне надо сегодня вечером до Торговой части добраться, пока лавки не позакрывались. Такое, понимаешь, выгодное дельце…
Знаем мы ваши выгодные дела, про себя подумал Марил. Отнимают у заключенных все ценное, а потом, видно, распродают в Торговой части. У самого Ростина забрали пару перстней и пояс с серебряной пряжкой. Вещей было не жаль, все равно на Гедрикины поганые деньги куплены. Между тем стражники продолжали спорить, теперь вновь говорил новичок.
— Ну а ежели напутаю чего? Ты же мне потом и настучишь по рылу, Син, — в голосе чувствовалось явственное недоверие к собеседнику.
— Ну и трус же ты, Хидик, — Син словно выплевывал слова. — Хватит уже трястись за свою шкуру. Не меня ты боишься, а их, — должно быть, в этот момент страж указывал на камеры с заключенными, но Марил этого видеть не мог. — Думаешь, отопрешь решетку, тут они на тебя и набросятся. Так, а, Хидик?
— Вовсе не так, — обиженно возразил новенький. — Чего их бояться-то?
— Вот, слышу наконец речь мужчины, а не трусливого хорька, — Син решил выразить одобрение. — Ничего они тебе не сделают. Опасные все в кандалах, а самые страшные, те еще и к стене прикованы.
— Да я и не боюсь! — Хидик, похоже, начал раздражаться.
— Ну так подмени меня сегодня, а тебя потом выручу. Как есть обещаю!
— Смотри не забудь, — проворчал Хидик, похоже, сдаваясь.
Беседа закончилась,
Жалость и сострадание к ближнему остались в той, прошлой жизни. Тот Марил был мягкотелый добряк, умеющий убедить себя, что терпит жену потому, что прощает, а не потому, что он жалкое ничтожество, попавшее под власть тупой, жадной и сволочной бабы. Тот Марил не мог обидеть и уличной собаки, не то что восстать против супруги. Лишь однажды решился он на бунт, уйдя от Гедрики к пусть не самой молодой и красивой, зато доброй и простой женщине. Но не прошло и пары месяцев, как совесть и чувство вины совершенно доконали неверного супруга, заставив поверить, что он просто умрет, если не вернется к законной жене. И он вернулся… чтобы спустя не так уж много времени убить ее. Вновь Марил почувствовал искушение погрузиться в пучину жутко-сладких воспоминаний, но не поддался ему. Сейчас нужно собрать остатки своего разума и воли, которые и в лучшие-то дни не были его сильными сторонами.
Усилия увенчались успехом, и узник вполне владел собою, когда рыжий Хидик зашел в камеру с миской похлебки, поверх которой лежал ломоть хлеба. Жалкая внешность нового тюремщика мало волновала Марила, он сосредоточил все внимание на связке ключей, которую страж крутил в левой руке, время от времени слегка подбрасывая. На заключенного Хидик покосился с явным недоверием и плохо скрываемым опасением.
— Боишься меня? — почти весело спросил Ростин.
— Вот еще! — рыжий попытался придать себе внушительный вид, исполненный презрения к жалкому заключенному. — Это ты жену, что ли, прикончил? — против воли Хидика в голосе его слышалось любопытство и еще что-то трудноуловимое.
— Я, — Марил вполне дружелюбно кивнул.
— Чего-то с трудом верится, — пробормотал страж. — За что хоть?
— Дура была и стерва, — узник улыбался так, словно только что отвесил покойной супруге комплимент. — У тебя небось не такая?
— Какое там, — Хидик вздохнул и безнадежно махнул рукой. — Такая же, если не хуже.
— Скажи, что сам никогда не думал, чтобы ее… — Марил провел рукой по горлу и высунул язык. Прежний застенчивый миляга никогда бы не позволил себе столь вульгарного жеста.
— Ну так думать — это одно. Все думают, — и тут же спохватился. — Но лишь такие выродки, как ты, способны…
— Освободиться? — услужливо подсказал узник.
— Ну да, — хмыкнул Хидик. — Уж ты-то свободен, как я посмотрю, прям как ветер в море. Мне такой свободы и даром не надобно, тем более качаться тебе скоро в петле. Уж лучше я под каблуком у гадины ползучей поживу, чем этак-то.
Тюремщик так и не поставил миску с мерзким на вид варевом, продолжая держать ее в одной руке, а другой по-прежнему машинально поигрывая с ключами. Он больше не выглядел испуганным — скорее, задумчивым и немного грустным. Теперь, видно, уже рыжий страж жалел незадачливого борца против семейного гнета. На какой-то миг Хидик отвел глаза, и узнику этого оказалось достаточно. Марил хлопнул рукой по дну миски — жаль, что похлебка давно не горячая, но опрокинутой на одежду еды хватило, чтобы тюремщик выронил ключи и инстинктивно наклонился за ними. Видно, он считал, что ключи — самое важное. И это была вторая ошибка. Лучше бы Хидик схватился за меч, а еще лучше — бросился к двери. Но он нагнулся за ключами, чтобы не дать узнику первым дотянуться до них. А тот и не пытался дотянуться до связки, он дотянулся до самого стража. Да, кандалы были впаяны в стену, но длина цепи вполне позволяла перекинуть ее через голову рыжего бедолаги, сдавить тонкую шею железными звеньями и силой собственных рук. Главное — не позволить ему издать ни единого звука. Тюремщик хрипел и задыхался, лицо его побагровело, тело содрогалось в конвульсиях. Как же сладко! Прям как тогда с Гедрикой! И пусть несчастный страж не сделал Марилу ничего дурного, это сейчас совсем не важно. Ничто не важно, даже цель, ради которой все это было затеяно. Красное марево затопило мозг и весь мир. Какое блаженство — раствориться в этом безумии и пить чужую агонию! Пить одновременно торопливо и жадно, но при этом желая растянуть наслаждение до бесконечности.