На краю света. Подписаренок

Ростовцев Игнатий Гаврилович

— В случае чего — бей его этой штукой. А то он вызнал тебя. Видит, что ты еще маленький. Ну-ко, ты у меня! — пригрозил он Савраске, взял его за повод и вывел на тропинку в гору. — Ну, давай теперь. Поезжай. Отец-то уж ждет там тебя.

Он еще раз огрел Савраска подобранной на земле хворостиной и крикнул мне вдогонку:

— Давай, давай! Шевели его как следует.

Я крепко натянул повод и, по совету Матюгова, изо всей силы ожгнул Савраска своим прутом. Он приложил уши и послушно пошел в гору. По дороге он пробовал хватать на ходу

сухие дудки, но я каждый раз сразу же стегал его своей хворостиной. На горе под старой сухой лиственницей я увидел отца, который, видать, уж давно ждал меня здесь.

— Чего ты там валандался? — недовольно спросил он.

Я рассказал ему о своих злоключениях и о том, как Матюгов помог мне справиться с ним. Мне думалось, что отец похвалит меня за это. А он в ответ только пробурчал, что солнце уже перевалило за обед, что ехать домой нам далеко и что поэтому надо пошевеливаться.

Мы сразу же отправились к сваленному дереву. Отец уже вырубил из него длинное ровное бревно, из которого можно сделать две колодки для пчел. Теперь он подцепил его на веревку. А веревку крепко привязал к гужам. Потом посадил меня на Савраска, для чего-то стукнул еще несколько раз по бревну обухом и сказал:

— Поехали!

Я осторожно тронул Савраска. Он легко взял с места и потащил наше бревно волоком по земле.

Перед спуском к избушке мне опять пришлось проезжать мимо этого высокого окостеневшего дерева, которое одиноко маячило на горе. Мне хотелось постоять около него, посмотреть кругом на Шерегеш, на окружающие горы. Но я боялся, что отец рассердится на меня, и только поглядел на это дерево и как-то особенно сильно ощутил его пронзительный вид.

Матюгова и Ивочкина мы застали за обедом. Они сидели на земле перед своей избушкой и хлебали из одного котла какое-то варево. Пока отец привязывал привезенное бревно на передок телеги да запрягал Савраска, я пристроился недалеко от них в сторонке и стал прислушиваться к их разговору.

— Надоело мне тут валандаться, — ворчал Матюгов. — Ворочаем, ворочаем эту тайгу как каторжные, а заработок… концы не сводим. На харч не хватает.

— Вот я и говорю — уходить надо, кажу, отсюдова, — убеждал Матюгова Ивочкин. — На хороший листвяг уходить надо, кажу. Вон на Блече одно дерево лучше другого. Стоят как свечки! Залиты серой! Свалил три-четыре комля — и пуд серы.

— Устал я твои комли валить. Весь вымахался здесь в Шерегеше. Не могу больше! Живем как псы безродные. Голову приклонить негде. Поеду в Янову к дочери. Может, не прогонит на старости лет.

— Ну, а мне, кажу, не к кому податься, — решительно заявил Ивочкин. — Баба умерла, царство ей небесное, не добром будь вспомянута. А дети… А дети, кажу, из дома выгнали. Видно, мне на роду написано подыхать в тайге. А в тайге подыхать все одно — что в Шерегеше, что, кажу, в Блече… Ты как думаешь, Гаврило, насчет этого? — обращается он к отцу.

— Да о чем разговор-то? — спрашивает отец. Он

уже привязал бревно к передку телеги, запряг Савраска и, перед отъездом, подошел перемолвиться словечком с хозяевами.

— Да вот, кажу, уговариваю Матюгова уходить отседова. В Блечу советую податься. На хороший листвяг. А здесь даже на харч не вырабатываем. Из долгов у Рябчиковых не можем выкарабкаться.

— Листвягу совсем не стало, — добавил Матюгов.

— Сами же все вырубили, — возразил отец, — ну и пеняйте на себя. До вас тут по хребту-то настоящая тайга была. Между прочим, дача-то здесь, мужики, ведь кульчекская — общественная. Ведь обчество-то, оно смотрит, смотрит да и расчет потребует!

— Ну, расчет с нас, кажу, надо было требовать раньше, — возразил отцу Ивочкин, — когда у нас здесь заработок был. Тогды мы обчеству, кажу, запросто ведро водки могли выставить. А теперь мы сами ее, злодейку, только по большим праздникам видим. Теперь обчество от нас, кажу, и шкалика не дождется. Не тот прибыток. Уходить надо отседова. В Блечу надо переходить. Там листвяг хороший.

— Но Блеча-то ведь в казенной даче, — сказал отец. — Придется в лесничестве билет брать на порубку, а то морока у вас с этим делом начнется. И так, говорят, объездчик зуб на вас точит.

— А ему какое, кажу, дело. Что ему — тайгу жалко? Мы ее рубим, а она, кажу, растет. Вон гляди, в Мохнатеньком на нашей вырубке какой листвяг. Через два-три года не продерешься.

— Через два-три года от него там ничего не останется. Все повырубят на дрова. А насчет Блечи вам, мужики, виднее. Листвяг там действительно хороший. Только это ведь далеко. Место глухое. На зверя легко напороться. Случись что, и в деревню не выберешься.

Отец встал и обратился ко мне:

— Ну, брат, поедем.

Мы подошли к Савраске. Отец посадил меня верхом и наказал не считать по дороге ворон, а смотреть как следует вперед, чтобы не напороться на какой-либо пень или колоду. Потом взял свой топор, засунул его за опояску и коротко сказал:

— Трогай!

— Постой, постой, Гаврило! — услышали мы от избушки голос Ивочкина. Он подошел к нам. — Забыл, кажу, попросить тебя. Забеги там, пожалустова, к Рябчиковым. Весь харч, скажи, вышел. Пусть завтра привезут хлеба, мяса, картошки. Самим в деревню идти — день терять. Да и серу отседова надо, кажу, вывезти. Тут у нас без малова пудов пять накопилось. Не тащить же на себе такую тяжесть.

— Матюгов здоровый, притащит.

— Здоров-то здоров, да уж не тот. Гайка-то, кажу, начинает сдавать. Грозится уйти в Янову к дочери.

— Ну, у дочери он долго не засидится, — сказал отец. — Поживет месяц-другой и сбежит. После такого приволья нянчить внучат да поросят кормить ему не понравится. А крестьянскую работу ворочать он не любит.

— Это верно. К крестьянству мы с ним, кажу, непривычны. Любим жить без домашней упряжки. А все же оставаться в тайге одному как-то сумлительно. Особенно в Блече.