На краю света. Подписаренок
Шрифт:
Тем временем солнце перевалило за полдень. Родивоновские работники доборонили свою большую полосу, выпрягли коней, отвели их на кормежку на соседнюю залежь и пошли на свой стан. А потом и Омеля со своей девчонкой скрылись куда-то. Видать, тоже решили обедать. На Погорельской горе не видно было ни одного борноволока. Только я кружился на полосе. И хотя боронил я теперь много лучше, чем поначалу, но дядя Илья все равно сердился на то, что от моей бороньбы мало подачи.
И тут, на нашу беду, полоса опять стала сорнистее. В бороны стало набиваться много пырея. Глядя на это, дядя Илья совсем расстроился и велел мне боронить опять по четыре раза. А когда я стал ездить по четыре раза, то у нас уж совсем не стало никакой подачи. До конца полосы оставалось вроде как бы
— А теперь давай, братец, отбороним немного от края, — сказал дядя Илья. — Давай, друг! Пошевеливай их. — Потом покачал головой и сокрушенно добавил: — Тоже придется по четыре раза боронить. Видишь, как все проросло. Поторапливай их, волков.
Как ни хотелось мне отправиться скорее к стану на обед, но пришлось пошевеливать да поторапливать. Нашим коням все это, видать, тоже надоело. Когда я повел первую борону по краю полосы, второй и третий кони полезли прямо на межу. Тут дядя Илья опять стал сердиться. И сердился он почему-то на меня, а не на своих дурных коней. Он схватил хворостину и стал отпугивать их с межи на полосу. А обратно вести первую борону приказал подальше от межи. Когда же я так и сделал, эти дурные кони, назло нам, стали влезать еще глубже в полосу, и весь край полосы оставался непробороненным. Тогда дядя Илья стал их отгонять к меже, и они совсем сошли с полосы на целину. И так несколько раз. Отпугнет их от межи — они лезут в глубь полосы, отпугнет их оттуда — они совсем выходят на межу. И край полосы проборанивается, конечно, плохо. И во всем этом у дяди Ильи оказываюсь виноватым я. Наконец ему, видать, надоела вся эта кутерьма, да и от края мы все-таки немного отборонились. Он подал мне команду бастовать и стал выстегивать коней из борон, чтобы отвести их на кормежку.
А у меня от бороньбы уж голова шла кругом. Ноги мои гудели, и я ничего уж не соображал.
— Чего стоишь как пень, — сказал дядя Илья. — Садись, отдыхай! Или постой! Беги-ко скорее на стан, налей там из лагушки в котелок воды, захвати мешок с харчами и давай сюды. Да поторапливайся. Время-то, видишь, не ждет. — И он стал расседлывать моего Пеганка.
Когда я пришел со стана с мешком и котелком воды, дядя Илья храпел на меже под кустиком. Я тоже прикорнул около него, но он сразу же учуял меня, сел, осмотрелся кругом и сообразил, что нам надо обедать. Он взял мешок, вынул из него булку хлеба, пучок лука и небольшой кусок сала, нарезал все это, разложил на мешке и тяжело вздохнул:
— Обед сегодня варить не будем. Не до того. Видишь, какая еще полоса осталась.
Тут он перекрестился, осмотрелся кругом и увидел борноволоков на другой родивоновской полосе. Они на девяти лошадях ездили взад и вперед по огромной полосе, а работник стоял посредине и аккуратно вычищал каждую борону от пырея. При виде этого дядя Илья расстроился чуть не до слез:
— Смотри, сколько Родивоновы-то уж отмахали. Почти полполосы отборонили. А мы тут с тобой валандаемся. Давай, Кено, поскорее. Еще коней надо ехать поить. Вот беда-то. Скоро вечер уж, а у нас с тобой бороньбы этой невпроворот.
И дядя Илья с жадностью начал есть хлеб с салом и луком, не обращая на меня уж никакого внимания. Я тоже набросился на еду. Но за дядей Ильей угнаться было трудно. Не успел я и оглянуться, как он огрел уж два больших ломтя, выпил чашку воды и ухватился за котелок.
—
— Пил, пил, дядя Илья. Я прямо из лагушки там.
— Ну, тогда доедай тут, пока я распутываю коней, и поедем скорее на водопой. Там, в крайнем случае, попьешь еще из родничка.
И дядя Илья одним махом допил весь котелок, перекрестился и пошел к коням, Вскоре оттуда послышался его голос:
— Давай, браток, сюды. Мне одному не управиться.
А потом мы поехали в Облавнов ключик на водопой. На водопое у нас все обошлось хорошо, если не считать того, что наши кони больно долго пили. Попьют, попьют, а потом начинают осматриваться кругом. Посмотрят, посмотрят по сторонам и опять начинают пить. Но пьют, опять же, не торопясь. Как бы чего-то ждут. И так несколько раз. Кони, они всегда так пьют. И мешать им и торопить их на водопое не полагается. А чтобы они лучше пили, им следует немного подсвистывать. Это им нравится. И нельзя дергать их за повод и ругать. Им тогда лучше пьется. А дядя Илья коням не подсвистывал. Он сердито ждал, когда они напьются, и сразу же потянул их обратно на дорогу.
А потом мы снова начали боронить. Сажая меня на Пеганка, дядя Илья опять наказывал мне ездить пошагистее и опять сокрушался, что нам никак не угнаться за Родивоновыми:
— Смотри, как дело-то идет у них. Не то что у нас с тобой. Да что там говорить. У них за два круга четырнадцать борон получается. А нам при трех боронах надо проехать четыре с лишним раза. Вон оно какое дело! Так что жми, брат! Пошевеливай!
Я и сам понимал, что надо жать и пошевеливать и что дядя Илья не отпустит теперь меня с этой полосы, пока мы не забороним ее до конца. Но как я ни жал, ни пошевеливал, а дело подавалось туго. Полоса была большая, а боронили мы опять по четыре раза. Наши кони, видать, тоже понимали это и ходили по полосе шагисто. Даже этот дурной рыжий конь ходил за моим Пеганкой исправно.
Солнце стало склоняться к вечеру. По полосе потянулись от коней длинные тени. И чем солнце спускалось ниже, тем длиннее становились эти тени. А потом оно совсем скрылось за Шерегешенским хребтом, и по небу поползли большие мохнатые тучи. Подул холодный ветер и стал меня основательно пробирать, так как я не догадался во время обеда надеть свой шабур и боронил по-прежнему в одной рубахе. Я старался, конечно, все время крутиться на коне, усердно хлестал своего Пеганка прутом и всячески понукал его. Но согревался все-таки мало. А дяде Илье, видать, было тепло и в одной рубахе. Он чистил бороны, собирал охапками пырей и бегом относил его на костер. Но мало-помалу и его тоже пробрало. Он пошел на межу, принес оттуда наши шабуры, мы оболоклись и продолжали бороньбу.
А на полосе становилось все темнее и темнее. У Родивоновых на стану виднелся веселый огонек. На Погорелке тоже кое-где зажглись огни. Все добрые люди давно уж поужинали и собирались спать.
А боронить в темноте мне даже нравилось. Теперь я не завертывал все время голову назад, чтобы следить, как я веду борону, а приноравливался больше к костру на середине полосы, на котором дядя Илья сжигал свой пырей. А дальше, за костром, ехал уж наугад в направлении межи. Когда впереди замаячат березки, то сразу соображаешь, что полоса кончилась и что надо поворачивать в другую сторону. На другой стороне маячили кусты боярки на меже. Так я и ездил взад и вперед без конца.
А дядя Илья теперь уж не сердился на меня, а только окликал:
— Ты не спишь?
— Не сплю…
— То-то… не спи! А то еще, не дай бог, под борону свалишься. Долго ли до греха. Вот забороним полосу, тогда и отоспимся.
Но вот где-то над Мачжаром начало светлеть. Сначала немного, на самом краю неба. Потом все сильнее и сильнее. Солнца еще не было, но все-таки начинался уже новый день. Недалеко от нас, на залежи, паслись родивоновские кони. За ночь они, видать, отдохнули и довольно лениво щипали траву. А родивоновские работники спокойно спали в стану. На Погорельской горе тоже не видно было ни одного борноволока. Все спали. Для всех сегодняшний день еще не наступил, а для нас с дядей Ильей и вчерашний еще не кончился.