На краю света. Подписаренок
Шрифт:
— Расписаться — это еще туды-сюды, — вступил в разговор Ехрем Кожуховский. — Расписаться за тебя и малограмотный может. Да, в крайнем случае, я и сам свое фамилие как-нибудь накорябаю. Все-таки в солдатах служил, на японской воевал. А вот нужда заставит в волость али в город по начальству обращаться? Тут уж надо сразу к писарю идти с поклоном: напишите, мол, пожалустова; али ехать в Кому к Белошенкову. А ведь и к писарю не пойдешь с пустыми руками. А про Белошенкова и говорить не приходится. К нему меньше чем с трешкой не суйся. Да что там… Вот на той неделе приносит мне десятник какую-то бумажку. Что, к чему — шут ее разберет! Пошел к писарю. А он в волость уехал. Я к старосте. А он такая же чурка с глазами, вроде меня. Взял эту бумажку, повертел ее в руках и говорит: «Это тебе повестка в суд». А в какой суд, зачем в суд — сказать ничего не может. Тогда пошел я к Ванюшке Калягину. Он прочитал
Действительно, между Ехремом и Ершовыми произошла в прокопьев день драка. Началась она из-за кулиги на покосе в Веретеннице. Когда Ехрема угнали на войну, Ершовы взяли да и выкосили у его Сусаньи эту кулигу. Покосы-то у них в Веретеннице рядом. Много раз ходила Сусанья к старосте по этому делу. А тот только отмахивался от солдатки да уговаривал ее не связываться с Ершовыми. Так она ничего и не добилась, пока Ехрем воевал с японцами. А когда он пришел домой, то эту кулигу, конечно, стал опять косить сам. Тут Ершовы и затаились на него с этим делом. Сначала стали грозить ему да пугать его. Но это не помогло. Потом попробовали оттягать эту кулигу через общество. Но тоже ничего не вышло. Тогда они решили рассчитаться с ним по-своему.
Прокопьев день у нас в деревне — престольный праздник. Время горячее. Сенокос. Всем некогда. Поэтому все стараются отпраздновать этот праздник в один день. С утра деревня уж колется от песен. А к вечеру все вроде шалеют от жары да от водки. Ну и начинают бросаться друг на друга. А Ершовы нализались еще с утра и стали бахвалиться, что они сегодня покажут кой-кому, как выкашивать чужие кулиги. Трезвые-то они драться с Ехремом боялись, ну а пьяным, известно, море по колено. Перед вечером они подкараулили Ехрема около Крысиных да и накинулись на него с кольями. Но не на того нарвались. Ехрем сам любил драться и умел драться. Не успели Ершовы и одуматься, как он вышиб у них дреколья, а потом начал лупить их поодиночке. Как даст одному, тот и с копылков долой. Как даст другому — тот тоже носом в землю.
А на лужке в это время тоже заварилась небольшая потасовка: дрались верховые парни с низовыми. Но они не столько дрались, сколько ругались да таскали друг друга за воротки. Вдруг кто-то прибежал да как заорет благим матом: «Ехрем Кожуховский обоих Ершовых убил!!!» — «Где, где?» — «Около Крысиных. Намертво уложил!»
Тут все, конечно, бросились к Крысиным. Когда народ сбежался к Крысиным, Ершовы уже лежали там под забором еле тепленькие. А Ехрем ходил по кругу, сжав кулачищи. Высокий, с богатырской грудью, в изорванной и залитой кровью праздничной рубахе, с большой ссадиной на лбу (кто-то из Ершовых все-таки огрел его колом), он ходил по кругу и кричал:
«А ну, кому еще нужна моя кулига в Веретеннице! Выходи на круг!»
Тут из толпы выскочил Савотька Жеребцов и закричал: «Ах ты, такой-сякой-разэтакий! Ты моих дружков изувечил!» И бросился на Ехрема. А Ехрем только того и ждал, и так торнул его своим кулачищем, что тот сразу замертво и свалился. Тут одни стали кричать: «Караул! Человека убили!» А другие стали поддерживать Ехрема. Дескать, молодец человек, за правду стоит…
Тем временем родственники выволокли Савотьку из круга, положили его рядом с Ершовыми и стали отливать водой. А Ехрем все ходил и ходил по кругу, ругался и вызывал на бой ершовских дружков и сродственников. Тогда мужики, которые были потрезвее, стали просить Сусанью, которая вместе со своим Микишкой стояла в кругу и смотрела на драку, чтобы она как-нибудь утихомирила своего Ехрема. А то, не ровен час, не зашиб бы кого насмерть. Но Сусанья только во все глаза глядела на Ехрема и не могла на него наглядеться и радовалась тому, как он свел наконец счеты с Ершовыми за все обиды. Долго еще все ждали продолжения драки. Но никто из ершовской родни не осмелился больше выйти против Ехрема.
— Теперь получил я эти повестки, — продолжал дальше Ехрем, — что-то надо, думаю, делать. А то ведь засудят, варнаки, ни за что ни про что. Им только дайся. На другой день еду в Кому к Белошенкову. Показываю ему эту бумажку, объясняю, как было дело. Тут он сразу садится за стол и пишет от меня прошение в волостной суд, чтобы по этому делу непременно
— Вот тебе и Белошенков!
— А все говорят, Белошенков такой, Белошенков этакий.
— Что там говорить, — заключил Ехрем. — Умнеющий человек!
— Ну а свидетелей-то твоих вызвали али так, для отвода глаз наобещали? — спросил кто-то Ехрема.
— А как же! На всех повестки пришли.
— Вот она, грамота-то, что делает!
— А когда суд-то?
— Да сразу после покрова. Ванюшка Калягин точно по календарю мне отсчитал — в первую пятницу, говорит, после покрова. Сколько хлопот с этим делом. А ведь это в Коме. Можно сказать, совсем дома. А о городе и говорить не приходится… Там ведь шагу ступить не дадут без этой грамоты. В одном месте требуют прошение, в другом заявление. Расписки, обязательства, удостоверения всякие. Там без Белошенкова-то прямо как без рук…
— Да что у тебя за дело в городе-то?
— Белый билет хочу отхлопотать. С войны-то пришел весь покорябанный. Живого места не осталось. А все в запасе держат. Не дай бог, снова кутерьма с японцем начнется. Опять под мобилизацию попаду. Вот и хлопочу. Уж два раза ездил в Минусу в воинское присутствие. Теперь на комиссию должны вызвать…
— Тебе-то что, — вступил в разговор не старый, но уж бородатый мужик, который сидел тут с белобрысым парнишкой. — Ты в городах-то этих бывал не один раз. Не то что мы — деревня темная. А я вот зимусь первый раз в Красноярско попал. Так прямо вам скажу, мужики, неграмотному человеку там хуже, чем в самой глухой тайге. В тайге-то я, в случае чего, затесы на дереве могу сделать, веточку на повороте сломлю да торчком поставлю, чтобы она, значит, мне обратную дорогу обозначала. А ведь в городе затесы на ликтрических столбах делать не будешь. Улицы все одинаковы, и названия им придуманы тоже какие-то сходные — Воскресенская, Благовещенская, Устретенская, Рождественская, и все такое в этом роде. Дома, те тоже на один манер, и еще все под какими-то номерами. И улицу надо знать, и номера эти самые уметь читать.
— Господи Сусе. Да как же их читать-то? Я вот, к примеру, совсем неграмотный, — спросил рассказчика маленький седенький старичок.
— Не приведи бог, дедушко Онисим, говорю — хуже, чем в тайге. Поехали мы туда с Платосей Крюковым да Ванюшкой Мартыновым с паршуковским обозом и остановились там все вместе у одного человека на Покровском переулке, прямо супротив церкви. На другой день вывезли с утра паршуковский товар на склад, отвели коней на фатеру и отправились на базар присмотреть, что там можно будет купить по домашности, когда Паршуков произведет с нами полный расчет. Походили, посмотрели, приценились к товару как следует. Тут Платося с Иваном и говорят мне: «Ты давай-ко, Петрован, теперь на фатеру, чем попусту валандаться тут. За лошаденками там пригляди. А мы тута-ка посмотрим еще кое-что». Сказали мне это и пошли куда надо. А я, значит, отправился, не торопясь, прямо на Покровский переулок. Вышел на главную улицу, осмотрелся кругом — дома большие, каменные, в два-три этажа. Внизу мангазины, а выше, видать, хозяева с пофатерщиками живут. Народ по улице так и валит. И в ту, и в другую сторону. И у всех, видать, какие-то дела, все куда-то торопятся. А по самой улице так и едут в оба конца. Все на кошевках, а кошевки все в коврах. Видать, начальники да купцы. Кони сытые, снасть хорошая, с медным набором, вожжи ременные, дуги крашеные. А обозов на улице — конца не видно. Все больше с мясом да с хлебом. Куда, думаю, все это пойдет?.. Неужто все это здесь съедят? А может, в голодные места повезут? Стою это себе разинув рот, а время-то, оно ведь идет. Смотрел, смотрел, а потом спохватился. Надо, думаю, поторапливаться. А то обгонят меня с базара мои напарники. Подумал об этом и сразу завернул направо, чтобы, значит, по Благовещенской улице прямо до Покровской церкви…
Вышел я на эту улицу и ушагиваю по ней. Вот и церковь показалась. Сейчас, думаю, за уголком и фатера наша. Свернул за угол. Что за оказия. И церква не та, и переулок не тот, и дома своего не вижу. Вот так штука, думаю. Ведь заблудился. Спрашиваю одного человека, как мне пройти к Покровской церкви. А ты, говорит, мужичок, иди сначала прямо, а потом поворачивай направо или по Воскресенской, или по Благовещенской. Если, говорит, пойдешь по Воскресенской, то Покровскую церкву смотри слева, а если угадаешь по Благовещенской, то увидишь ее справа. А это, спрашиваю, разве не Благовещенская? А это, говорит, Устретенская. Вот и церковь Устретенья господня…