На краю света. Подписаренок
Шрифт:
А у Фильки был дедушко. Старый такой, уж совсем лысый, с длинной седой бородой. Проезжая летом мимо Зайковых, на покос или на пашню, я почти всегда замечал его на улице на скамеечке. Он сидел около своих ворот и наблюдал, как вся деревня проезжала мимо него на работу.
Вот Андрей Зыков со своей Устиньей и Зоей первыми проехали на покос. Потом дядя Илья со своими поденщиками, потом Ермиловы, Спирины, Ларионовы и другие старательные хозяева. А позже всех, не торопясь, едут самые ленивые мужичонки, вроде Терехи Худякова али Еремея Грязнова. А дедушко Зайков на всех смотрит и всех примечает. Справных мужиков, которые проехали раньше других на работу, дедушко Зайков хвалит, а самых последних ругает, называет лодырями, лоботрясами и другими обидными словами.
А в молодые годы дедушко Зайков служил в солдатах. И служил не так, как теперь, по три и по четыре года, а целых двадцать пять лет. Когда дедушко Зайков был еще не такой старый, он часто рассказывал о том, как ему на службе военный начальник прямо в строю выбил ни за что два зуба и
— Последнее время, — рассказывал Филька Павлу Константиновичу, — дедушко больше лежит дома на печке. И ему все время что-то мерещится. Лежит, лежит спокойно, а потом вдруг начнет с кем-то разговаривать и даже ругаться. «Чего ты там, дедушко, опять шумишь?» — спросят его. А он: «Что вы, не видите, как меня одолевает нечистая сила». — «Какая нечистая сила? — говорят ему. — Что ты, дедушко, выдумываешь». А он говорит, что нисколько не выдумывает, что полный дом набилось всякой нечисти. Нарядились в солдатские мундиры, лезут к нему на печку и все требуют: «Выходи, солдат, на двор получать награду!» А на дворе, кажется дедушке, собралось видимо-невидимо нечистой силы. Все обмундированы в форменную солдатскую одежду, построены рядами и как бы застыли с палками в руках. А перед строем ходят грозные начальники и требуют дедушку: «Давайте его скорее сюда! Давайте его, давайте!» Поначалу дедушко уговаривает этих нечистых, что он уж свое отстрадал, что его уж били батогами, что обо всем этом в волости есть форменные справки. Но черти ничего, конечно, не слушают и начинают тащить его с печки. Тогда дедушко плюнет с досады, ругнется как следует, потом перекрестится несколько раз и начнет громко читать «Отче наш» или «Богородицу». И тут черти сразу с шумом и воплем бросаются из избы во двор, а со двора в разные стороны. Одни через ворота на улицу, другие через заплот на зады. В общем, кто во что горазд. После этого они долго не беспокоят дедушку. Он и соснет спокойно, и посидит на крылечке. А потом придет, ляжет на печку, и все начинается сначала…
Отец и мать Фильки понимают, конечно, что дедушку мучает нечистая сила. Но не знают, что делать. Соседи тоже думают, что все это неспроста, и советуют отслужить в доме молебен. Другим манером, говорят, от этого не отделаешься. И вот отец и мать Фильки не могут решить: служить им в избе молебен или не служить. И говорить об этом с батюшкой побаиваются. Кто знает — как еще он на такое дело посмотрит.
После Фильки Зайкова Петька Худяков стал рассказывать о своем отце. Прошлой зимой пошел Тереха Худяков почти за полночь в баню. Дома отговаривали его идти так поздно. А он все равно пошел, а спустя некоторое время прибежал оттуда еле живой от страха и стал рассказывать о том, как в бане из-под пола высунулась чья-то волосатая рука и стала шарить по полу. Увидев это, Тереха обмер, а потом выскочил как ошпаренный из бани, да так, в чем мать родила, и прибежал по снегу домой…
После Фильки Зайкова и Петьки Худякова у всех развязались языки. Все осмелели и начали рассказывать каждый про свое. И про чертей на мельнице, и про домовых, и про леших в тайге. И про разные наговоры, порчи, привороты. И тут оказалось, что почти в каждой семье кто-нибудь болеет от порчи, от худого слова, от вредного взгляда. На того «хомут надели», тому «килу привесили», тому «редьку поставили», на того напустили лихорадку или какую-либо другую хворобу.
Тут я тоже хотел было рассказать Павлу Константиновичу кое-что о нашей бабушке. Последнее время ей тоже стало всякое мерещиться. Но говорить об этом я как-то постеснялся.
А Павел Константинович все время внимательно слушал нас, а потом и говорит:
— Ну, довольно, дети. Теперь я очень хорошо представляю, как у вас обстоит дело с нечистой силой.
А потом подумал немного, прошелся по классу и начал объяснить нам, что все эти разговоры о нечистой силе говорят о деревенской темноте и невежестве, что все люди у нас в Кульчеке неграмотные и преданы суевериям. А суеверным людям везде мерещится нечистая сила. В пруду, на мельнице, в бане, в подполье, на чердаке, в каждом темном уголке.
— Вот недавно, — рассказывал Павел Константинович, — у Филиных пошли поздно вечером дедушко с внучком на мельницу. И прибегают оттуда еле живые от испуга. Говорят, в мельнице под полом гогочет черт. На этот раз находился у них в доме какой-то проезжий солдат. Он уговорил всех сейчас же идти всем скопом на мельницу. Взяли на всякий случай топоры и колья. Сам старик вооружился ружьишком. Пришли на мельницу, слушают. Действительно, кто-то гогочет под полом. Тут у всех от страха поджилки затряслись. Но потом все-таки одумались немного, осмелели и отодрали половицу. Солдат вооружился топором, взял свечу, перекрестился и полез под пол воевать с чертом. А через некоторое время вытаскивает оттуда гуся. Этот гусь плавал в полынье перед самым створом мельницы, да, видать, немного оплошал, его и удернуло внутрь. Да еще колесом там немного пришибло. И выбраться ему оттуда некуда, так как кругом все обмерзло.
Вот вам и нечистая сила. В каждом таком случае мы имеем дело или с суеверным страхом, или с больным воображением. Дедушко Зайков уже стар. Ему скоро будет сто лет. Вот ему и мерещится нечистая сила. А бывает и так, что человек еще не старый напьется до беспамятства. Спьяна ему тоже лезет в голову всякая
А потом Павел Константинович стал рассказывать нам насчет разных болезней от наговоров и приворотов:
— Народ у нас в деревне хворый. Все покалечены тяжелой работой. У того больное сердце, у другого не в порядке печень. Третьи жалуются на то, что у них «болят внутренности». А что болит и как болит, они толком рассказать не могут. И докторов нет, чтобы помочь и объяснить. Один фельдшер на целую волость. А в волости девятнадцать деревень — больше десяти тысяч человек. Вот от темноты деревенской и начинается разговор о порче, о наговорах, о худом взгляде. У человека печень не в порядке, ему жирное есть не полагается, а он плотно поел жареного сала. Ну, его сразу и схватило так, что он по полу катается. И тут все решают, что на человека «надели хомут». Или, скажем, у больных грыжей при тяжелой работе происходит выпадение внутренних органов. В этом случае все решают, что такому человеку кто-то «подвесил килу» или «посадил редьку». На того напустили «кумушку», на другого рожу, на третьего сухотку. Так и живут под страхом, что на них, того и гляди, кто-нибудь не так посмотрит или напустит какую-нибудь болячку. Все это идет от темноты и суеверия. И те люди, которые всему этому верят, называются людьми суеверными. Там, где существует грамотность, просвещение, наука, там не остается места суевериям. Раньше суеверные люди считали пароход, железную дорогу настоящей чертовщиной. А теперь все спокойно ездят и на пароходах, и по железной дороге и не думают ни о какой нечистой силе. А взять огнестрельное оружие. Когда оно впервые было изобретено, то суеверные люди считали его адской силой. А теперь все спокойно ходят и ездят с ружьями на охоту.
В нынешнем году вы начали ходить в школу. И скоро научитесь читать и писать, сделаетесь настоящими учениками. И теперь вы должны знать, что никакой нечистой силы на свете нет, что нечистая сила есть порождение темноты, страха и суеверия. Теперь вы настоящие ученики и должны всем объяснять это… Филя Зайков должен втолковать своему дедушке, чтобы он не волновался и не пугался нечистой силы. А Петя Худяков должен объяснить своему отцу, что в бане под полом нет никаких чертей.
Я слушал Павла Константиновича и все время думал о нашей бабушке. Ей последнее время часто мерещится нечистая сила, то в виде огненного змея, который пролетает над деревней, то в виде чьей-то собаки, которая ночами подвывает у наших ворот. А последнее время бабушка стала сильно опасаться чужих свиней. В Безкише объявилась, по слухам, чья-то неизвестная свинья и стала говорить с безкишенскими бабами человечьим голосом. И вот бабушка теперь боится, как бы та свинья не перебежала к нам в Кульчек. Деревни-то рядом. Всего семь верст. Но главная беда в том, что бабушка последнее время сильно хворает и убеждена в том, что хворает она по вине своего племянничка Гараськи. Гараська буквально не дает бабушке покоя. Человек он, конечно, нехороший. Это известно всей деревне. И характера вредного. Совсем отбился от семьи, слоняется из дома в дом да выпрашивает рюмки. И угощать его нехорошо, а не угощать боязно. Еще сделает что-нибудь такое, что жалеть потом будешь. Нынче во время страды, когда все были на пашне, пронюхал дядя Гарасим, что тятенька запас у нас к празднику немного винишка, и заявился к бабушке сам не свой. «Подай, — говорит, — рюмочку, христа ради. Мочи моей нет. Извелся совсем. Ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Голова вроде колется». Ну, бабушка пожалела его и налила ему рюмочку. А ему от той рюмки стало еще хуже. Свалился на пол и плачет: «Ой, тетонька, помираю! Дай вторую. Видать, смертушка моя пришла». Ну, бабушка видит — совсем плохо человеку. Как бы чего не случилось. Варнак варнаком, а все-таки родной племянник. Подала ему вторую, а потом третью. Так он помаленьку выманил у нее всю бутылку и стал подговариваться ко второй. Тут бабушка наконец сообразила, что дядя Гарасим разыгрывает ее своей болезнью, огрела его ухватом и вытурила из избы. И вот дядя Герасим обиделся на нее и с того времени перестал ходить к нам. А бабушке вскоре совсем занедужилось. Теперь ей на каждом шагу стали чудиться разные несчастья. Увидела раз на амбаре сороку и зовет меня: «Гони ее, проклятую! Ишь уселась, да еще стрекочет». И стала рассказывать про свою покойницу мать. Та вот так же один раз увидела такую же сороку-белобоку. Откуда ни возьмись прилетела, села на крышу, прямо на охлупень, и давай стрекотать. «Ну, быть беде! — решила тогда мамонька. — Станем дожидаться, что-то будет».
— И так эта сорока мамоньке запомнилась, — рассказывала бабушка, — что она и забыть ее не могла. Часто стала задумываться и говорить: «быть беде», «быть беде». Так и году не прошло — преставилась… Царство ей небесное… Вот она, сорока-белобока-то, что значит. Неспроста она прилетела стрекотать к нам. Видать, мамонька послала ее за мной. К себе зовет покойница.
Тут бабушка заплакала и стала говорить о своей матери, которая раньше времени отдала душеньку богу. «Всего и дожила-то только до семидесяти шести годочков. Жить бы да жить еще. А теперь, видать, и моя очередь пришла». И бабушка стала плакаться на свое здоровье, говорить о том, что она прогневила чем-то господа бога и он за грехи ее наказывает. А потом свела все дело к варнаку Гараське, чтоб ему ни дна ни покрышки…