На краю света. Подписаренок
Шрифт:
И действительно, бабушке становилось все хуже и хуже. Но лежать она не хотела. Все старалась что-нибудь делать по домашности. То посуду моет в кути, то пряжу перематывает. И все время ругает дядю Гарасима.
А последнее время стала все путать. Большую печь хозяйки начинают топить у нас после третьих петухов. К утру она протопится, и хлебы выпекутся. А бабушка перепутала и затопила печь после первых петухов. Вот печь протопилась, надо хлебы сажать. И тут запели вторые петухи. Бабушка, конечно, всполошилась: что это такое случилось с петухами, четвертый раз поют. Поахала, поахала и посадила хлебы в печь. Ждет утра. Вот хлебы уж выпеклись, пора вынимать их из печи. А на дворе не светает. Более того, в хлеву опять запели петухи. Тут бабушка, сама не своя, будит
А потом ей совсем стало плохо. Она уж с постели не встает, а все равно о всех заботится. А обо мне больше всех. «Вот умру скоро, — недавно сказала она мне, — некому будет и присмотреть за тобой. Всем ведь некогда да недосуг с этим хозяйством. Чтоб оно погорело ясным огнем». Потом подумала немного и добавила: «И без хозяйства опять же не обойдешься. Как жить-то?.. По миру ходить, куски собирать. Если бы здоровья бог дал, хоть бы лет на пяток, на десяток — все-таки помогла бы тебе встать на ноги. Но, видать, не придется мне». Тут бабушка вспомнила дядю Гарасима и даже заплакала от обиды на него.
Теперь, после уроков Павла Константиновича, мне стало ясно, что бабушка просто сильно хворает. Может, у нее здоровье от старости сдало, может, от простуды, А может быть, от того, что нынче летом она опять в погреб свалилась. Оступилась на лестнице и грохнулась. И сама покалечилась, и молока целое ведро пролила. Поначалу ей вроде было ничего. Полежала недели две в постели и мало-помалу оклемалась. А к зиме оно, видать, стало сказываться.
В общем, по дороге из школы я решил сейчас же обсказать ей все, что говорил нам Павел Константинович насчет порч, наговоров, чертей и приворотов, уговорить ее, чтобы не сердилась напрасно на дядю Гарасима.
Дома я застал у нас дедушку Федора. Дедушко Федор живет недалеко от нас насупротив сборни, рядом с Трошкой Плясунком. Мы — ребятишки — все очень любим дедушку Федора, потому что он всегда веселый, говорит с разными прибаутками, а главное, рассказывает нам целыми вечерами сказки. Выйдет весной в праздник на улицу, сядет где-нибудь в сторонке на бревнышке и смотрит, как парни с девками пляшут и поют песни. И тут сразу возле него собирается народ. И старые, и малые, и степенные мужики начинают упрашивать его рассказать что-нибудь интересное. А дедушко Федор приосанится, разгладит для форсу свою большую серебристую бороду, встряхнет несколько раз своими седыми волосами, выстукает не торопясь о бревно свою трубку и начнет отказываться, что он в прошлое воскресенье рассказал уж свои последние сказки, что новых сказок у него в запасе нет, а старые он повторять не любит. А все ведь хорошо знают, что дедушко Федор пуще всего на свете любит рассказывать свои сказки, что сказок у него непочатый край и что отказывается он так, для куража. И тут все начинают его упрашивать: «Дедушко Федор! Пожалуйстова, рассказывай. Если новых сказок нет — повторяй старые. Нам все равно интересно». Тут дедушко Федор как бы пожалеет всех и скажет: «Ну, так и быть. Вспомнилась мне одна сказочка про Франциля Венциона. Рассказать, что ли?» Тут все скопом кричат: «Расскажи, дедушко Федор, расскажи!» И дедушко Федор начинает рассказывать. Сначала действительно про Франциля Венциона, потом про верную жену, потом про разных крестьянских, купеческих и царских сыновей. Тут все устраиваются, кому как удобнее, вокруг него и слушают. Дедушко Федор рассказывает и рассказывает, а слушатели около него все меняются. Сначала матери и отцы уводят спать маленьких ребятишек, потом пойдут по домам старики и мужики-хозяева. Тем временем молодые ребята отпоются и отпляшутся на лужке и тоже подойдут послушать дедушку Федора.
А у нас сегодня дедушко Федор не шутит, не балагурит, не рассказывает разные небылицы. Напротив, он сегодня важный и какой-то сердитый. Когда я вошел в избу, он сидел на лавке у стола и читал какой-то наговор над ковшиком воды. И не обратил на меня никакого внимания. Оказывается, бабушке было совсем плохо и отец сбегал за ним.
Я осторожно прошел в куть и оттуда стал наблюдать за дедушкой Федором. Отец сидел у окна и уважительно смотрел на то, как он мудрует над ковшиком с водой. Бабушка тихо стонала на печи. А дедушко все читал и читал свой наговор. Потом попросил у мамоньки ножик, перекрестился и стал резать этим ножиком воду в ковше крест-накрест. После этого он еще раз перекрестился, подошел к печке, и подал бабушке ковш с водой.
— Выпей-ко немного. И вечером испей. И завтра утром. Как только проснешься, и попей. А там посмотрим. Утром я зайду понаведать тебя…
— Спасибо, Федор, — тихо сказала бабушка и приняла ковш с водой. — Совсем ослабела я. Видать, конец пришел. Сегодня ночью под ложечку подкатилось. Ни охнуть, ни вздохнуть. Думала — совсем окочурюсь.
— Под ложечку, говоришь, подкатилось? — сердито спросил дедушко Федор. — Что же ты сразу-то об этом не сказала? Вот бестолковая. — Тут дедушко многозначительно покачал головой. — Подкатилось под ложечку, говоришь. Это, милая, совсем другое дело. Это по-другому и лечить надо. Давай обратно ковшик-то.
Бабушка с виноватым видом подала дедушке Федору ковш с наговоренной водой. Он взял его, прошел в куть и выплеснул святую воду в лохань. Потом подал матери ковш и попросил ее еще раз принести ключевой воды. Мать молча взяла ковш и принесла ему из сеней воды. И вот дедушко Федор снова начал читать какую-то молитву. На этот раз он не резал воду в ковше, а много раз крестил ее, тяжело вздыхал, что-то наговаривал и снова крестил. Потом опять подал бабушке ковш, попросил ее попить сколько она может, а остальной водой умыться вечером перед самым сном. И спокойно лежать, и ни о чем не думать. Бабушка выпила немного и поставила ковш в сторону.
— Да как не думать-то. Утром Гарасим приходил повидаться. А я велела Авдотье не пускать его. Как бы не сглазил, думаю. Может, напрасно не пустила мужика?
— А ты не думай об этом. От думы, знаешь, люди не с твоим здоровьем ума решаются. Не большая беда, если еще раз придет. Все-таки он тебе родной племянник. Может быть, на этот раз он приходил к тебе по-хорошему.
— Кто его знает, — сказала бабушка. — Непутевый он у нас какой-то. Из-за него, варнака, хвораю.
— Выбрось ты пока это из головы. Мужик он дивствительно вредный. Это верно. А разве он один такой в деревне? Знаешь, какой народ пошел теперь? На доброе на что-нибудь их нет, а по этой части напрактиковались. Особенно верховские. Не говорят, а прямо жалят, варнаки. Из них кто-то подкузьмил тебя. Точно! Но клин, знаешь, надо вышибать клином… После моего наговора к тебе никакая хвороба не пристанет.
Тут дедушко Федор встал во весь свой богатырский рост, выпил большой ковшик пива, который поднесла ему мамонька, вытер губы, молодецки расправил плечи, встряхнул своими белыми кудрями и направился домой.
— С Гарасимом-то как быть? Опять ведь придет, — шепотом спросила мама.
— С Гарасимом-то? Вот ведь какая оказия. Лучше все-таки не пускать его. Пусть на крыльце посидит. А то она ведь переживать начнет. А сил-то у нее, сама видишь… На чем держится. Ну, оставайтесь пока. Завтра я понаведаюсь.
И дедушко Федор отправился домой.
После его ухода бабушка успокоилась и уснула, а я пообедал и стал делать урок по чистописанию. Я переписывал буквы с прописи, а сам все думал о том, как мне завести разговор с бабушкой о том, что нам обсказывал сегодня Павел Константинович, как уговорить бабушку не сердиться на дядю Гарасима.