На краю света. Подписаренок
Шрифт:
— Из школы уж пришел? — услышал я с печи голос бабушки. — Видать, долго я спала. Ну, рассказывай, чему вас учил сегодня Павел Костентинович?
Тут я стал рассказывать бабушке, что он объяснял нам сегодня насчет чертей и всякой нечистой силы, как старик Филин принял своего же гуся под полом на мельнице за черта, и про Тереху Худякова, который ночью перепугался в бане нечистой силы и еле добежал до дому. Бабушка слушала все это с таким видом, что она-то уж кое-что понимает в этих делах, и даже смеялась над тем, как Тереша Худяков чесал из бани по снегу домой в чем мать родила. Она живо представила себе, как старый Прохор Филин идет с ружьишком за солдатом на мельницу и лязгает от страха зубами. «Тоже нашелся стрелок, прости восподи. На черта с ружьем вышел». И бабушка даже сплюнула
— От страха, от невежества… Тоже скажет ваш Павел Костентинович… Ученый человек, а говорит такое. Покойный дедушко-то твой, дай бог ему царство небесное, на медведя хаживал. Не боялся. А на мельницу пошел раз ночью перед николиным днем и видит: на жернове голая баба сидит, глазищи большие, зеленые, и волосы гребнем чешет. Тут дедушку твоего родимчик и хватил. Всю зиму пролежал недвижимый. И язык отнялся. К лету кое-как отошел, заговорил и обсказал как все было на самом деле. А ты говоришь, от страху, от невежества.
Я чувствовал, что бабушка не права, а прав Павел Константинович. Но не знал, что ей сказать насчет этой женщины на мельничном жернове. Тем более что и другие люди видели эту женщину в мельнице. И тоже на жернове, и тоже с гребешком. Я понимал, что они видели в мельнице женщину ненастоящую, что все это у них происходит от страха и суеверия. Но объяснить все это вразумительно бабушке я не знал как, так как Павел Константинович говорил нам только насчет гуся в мельнице, а про голую женщину ничего не рассказывал. Тогда я завел речь с бабушкой о том, что нам Павел Константинович объяснял насчет наговоров и приворотов, и стал уговаривать ее не сердиться на дядю Гарасима, так как он не может напускать на нее всякие болезни. Но тут бабушка сразу рассердилась и сказала, что она лучше меня знает, что может сделать Гарасим, так как из-за него, варнака, совсем лишилась здоровья. При разговоре о дяде Гарасиме бабушка совсем расстроилась и даже заплакала от обиды на него. А я испугался, что довел бабушку до слез, и тоже заплакал. Так мы и плакали оба, пока не пришла мама.
Через две недели бабушка снова слегла в постель и уж больше не вставала. А после крещения умерла. Хоронили ее всей родней. Из Комы приехала тетка Орина, а из Анаша тетка Агафья. И дядя Гарасим вместе со всеми пришел на похороны. Никто ему ничего не говорил, что бабушка винила его в своей смерти. Но он, видимо, знал об этом, так как плакал на похоронах сильнее всех.
А наши занятия в школе шли своим чередом. Каждый день я вместе с другими учениками старательно слагал и вычитал в уме однозначные числа и писал по букварю разные слова и фразы. И все время посматривал на Павла Константиновича. Особенно когда он отходил от нас заниматься со вторым и третьим классами. Иногда он проходил между наших парт, останавливался около какого-нибудь ученика и смотрел, как он пишет. И если он писал плохо, то садился на его место и писал ему что следует в тетрадь.
А один раз Павел Константинович подошел ко мне, остановился и стал смотреть, как я пишу. Я слышал, как он дышит надо мной с каким-то прихрапыванием, но все равно продолжал писать. А он постоял, постоял около меня, потом погладил меня по голове и прошел к следующей парте.
Ученье по букварю мне не особенно было интересно, так как буквы я уже знал и читать почти умел. Зато мне очень нравилось в это время обучать грамоте Чуню. Когда Конон кончил школу, пошел учиться я. А Чуню учиться не отдали. Но все-таки она грамотой интересовалась и каждый вечер, хоть ненадолго, садилась со мной за букварь. Буквы она выучила очень быстро и слова составляла из них не хуже меня. А вот письмо у нее не получалось. Колышки и закорючки она писать не хотела, а буквы у нее выходили почему-то плохо. Но все-таки она почти каждый день понемногу писала. И скоро научилась ясно и хорошо расписываться. После этого она совсем перестала писать и просила меня больше читать ей вслух что-нибудь интересное. Сядет с прялкой около меня и прядет. А я читаю
Наконец мы с грехом пополам одолели букварь и стали ждать от Павла Константиновича новую книгу. Ждали день, ждали два. На третий день сторожиха Акулина принесла в класс большую кипу книг, перевязанную бечевкой. Тут Павел Константинович взял у нее эту кипу, положил на стол, развязал и стал перебирать книгу за книгой, обдувая с них пыль. Потом принес из своего шкафа несколько газет, разрезал их на небольшие листы и стал обертывать ими каждую книгу. Обернет и отложит в сторону, обернет и отложит в сторону. И так все восемнадцать. Обертывает и объясняет, какую хорошую книгу он нам сегодня выдаст и как нужно беречь ее, потому что она научит нас любить родное слово и даст правильное направление на всю жизнь.
Сказать по правде, мы уж хорошо знали от Павла Константиновича, что не только эту, но всякую книгу нужно беречь пуще глаза. У всех у нас был на памяти случай с Кенкой Похабовым, который весь свой букварь заслюнявил, замазал маслом и еще залил чернилами. Павел Константинович заметил это, ужасно рассердился и стал у всех у нас проверять буквари. А Кенку Похабова поставил в угол.
Это был первый случай, когда ученика из нашего класса поставили в угол. Мы здорово тогда перепугались, так как книги оказались замаранными еще у нескольких ребят. В моей книге тоже было два чернильных пятна. И я сильно боялся, что Павел Константинович заметит их и тоже поставит меня в угол. На мое счастье, он не перелистывал мою книгу, а только раскрыл ее наугад два раза и положил обратно на парту. А о новой книге Павел Константинович говорил как-то особенно вразумительно. Называлась она «Родное слово» и составлена была Константином Дмитриевичем Ушинским для крестьянских детей младшего возраста. На обложке книги, на самой середине, был отпечатан портрет человека с длинными волосами и со смешной бородой — только под подбородком. Ну, мы сразу же догадались, что это сочинитель книги. А дальше стояло уж что-то совсем непонятное: «Издание сто тридцать третье. С.-Петербург. 1907».
С того дня мы всю зиму занимались по этой книге: читали рассказы, заучивали басни и стихотворения. И на следующий год стали заниматься по такой же книге, только для второго года, а потом и для третьего года обучения. В общем, мы все три года занимались по «Родному слову» и никак не могли понять, почему Павел Константинович говорил нам, что эта книга замечательная. А по-моему, замечательного в этой книге ничего не было. Потому что все в ней было для нас знакомое, близкое, вроде как бы родное, Все описывалось так, как будто это происходило если не в нашем Кульчеке, то в какой-то другой деревне, похожей на нашу. В ней живут такие же мужики, как и у нас. Они пашут пашню, разводят скотишку, держат домашнюю птицу. Женщины в той деревне, как и у нас, варят щи, пекут блины, вкусные колобки, прядут пряжу, ткут холст, одевают, обшивают и кормят своих ребятишек.
А рядом с ними, как и у нас, живут в лесу волки, медведи, лисы, зайчишки, в речках водятся ерши, щуки и другие рыбы. На полях мыши, а в болотах, конечно, лягушки.
Но только все это описано в этой книге как-то по-особенному и гораздо интереснее, чем на самом деле. Наверно, потому, что и люди, и звери, и птицы в этой книге живут как бы одной семьей, говорят на нашем языке. Но говорят на особый манер, так что начинаешь верить — будто они на самом деле говорят между собою: лисица — она ведь хитрая — и говорит хитрым языком, а заяц трусливым. А волк, тот, конечно, злющий и говорит всегда сердито.
Мало того, в книге говорят не только звери и домашние животные, но и птицы, и деревья, и цветы, и даже грузди. И тоже говорят на какой-то особый манер, по-своему. Вероятно, поэтому каждый интересный рассказик, пословица, поговорка в этой книге делались достоянием всей нашей семьи. Отец, мама, Чуня на память знали сказку о репке, про теремок мышки, о войне грибов, рассказ о колобке, все рассказы о хитрой лисице, о сером волке и страшную историю о медвежьей лапе. А басни, а стихи, а загадки… То, что я заучивал на память, заучивали все. Но стихи и басни они забывали, а пословицы и поговорки, все они были из крестьянской жизни, знали не хуже меня.