На краю света. Подписаренок

Ростовцев Игнатий Гаврилович

А есть и такие, которые прячутся во время схода в каталажку. Здесь нет ни лавок, ни скамеек. Даже нар нет. Но это мужиков не беспокоит. Они устраиваются на полу и весь вечер ведут между собой разговор, не обращая внимания на то, что происходит на сходе. В каталажку набиваются обычно самые никудышные мужичонки — Никишка Бузунов, Тереха Худяков, братья Ершовы и другие пустобрехи.

А кто пришел на сход позже, те устраиваются уж посредине сборни, кто стоит на ногах, кто пристроится на корточки, а большинство сразу садится на пол. Тут не до удобств.

Каждый мужик, как только он придет на сход и приоделит себя здесь к привычному месту, сразу же вынимает трубку и закуривает. Если на сход пришло десять человек — они дымят

в десять трубок и ждут, когда подойдет остальной народ. Если придет двадцать-тридцать человек — то они дымят уж в двадцать-тридцать трубок. А если соберется полный сход — сто двадцать домохозяев, то на сборне дымит уж самое малое сто трубок. Все курят и еще непременно отплевываются.

Пока идет сход, а он почти всегда затягивается за полночь, на сборне стоит табачный дым до потолка. Освещается сборня одной семилинейной лампой. Эта лампа стоит на столе перед старостой и писарем и от духотищи еле теплится. Рамы в окнах сколочены намертво и не открываются. Так что дышать постепенно становится нечем. Даже самые заядлые курильщики не выдерживают этого. Посидят часок-другой, а потом выходят на крылечко немного отдышаться. Выйдут, закурят там свои трубки и отдыхают. А потом идут обратно в сборню на свое место.

Обыкновенно сход кончается за один вечер. Но когда приходится составлять окладные списки на пашню, на домашний скот и распределять потом подушно наложенную на общество подать, тогда сход тянется по нескольку дней.

На сборню мы с Финогеном пришли заблаговременно. Поначалу я опасался того, как примут меня мужики на сходе. Не будут ли смеяться над тем, что я явился к ним вроде как бы сельским писарем. Но в деревне все уже знали, что Иван Адамович сильно хворает и что я состою при нем вроде помощника. Поэтому никто не обратил на мой приход особого внимания, и я спокойно устроился за столом рядом с Финогеном.

При нашем приходе сборня была еще полупуста. Человек двадцать мужиков, которые пришли на сход первыми, вели разговор о том, что с раскладкой из года в год происходит какая-то непонятная ерунда. Целыми неделями каждую осень обсуждаем ее всем сходом, стараемся делать ее по справедливости, начислять на богатых больше, на бедных поменьше, а на деле каждый раз получается почему-то наоборот — богатые всегда остаются в выгоде и платят меньше бедняков.

Этот разговор продолжался до тех пор, пока сборня не заполнилась народом и сход не приступил к проверке пашни и домашнего скота у домохозяев в нынешнем году. Проверку начали по списку, а первым в окладном списке числился у нас Никифор Сивоплес. Он живет на самом выезде. С него начинается и на нем кончается наш Кульчек.

Сивоплес сидел где-то в дальнем углу и на вызов Финогена не подавал голоса. Но Финоген все-таки заставил его в конце концов выйти вперед и рассказать сходу о своем хозяйстве.

Сеял Сивоплес всего только одну четвертуху ржи. В хозяйстве имел одну лошаденку, одну коровенку и одну овцу. Раньше он держал две овцы, а нынче летом в табуне одну задрали волки, и пастух принес ему, как это полагается, уши от его овечки. Уши действительно с его меткой. А потом, еще у него есть свинья и пять куриц.

Тут одни стали жалеть Сивоплеса и ругать овечьего пастуха, что он зарезал у Сивоплеса почти последнюю овцу. А другие, наоборот, начали насмехаться над тем, что он имеет в своем хозяйстве одну-единственную овцу. О свинье и о курах ничего не говорили, так как свиньи и куры у нас в обществе податью не обкладываются. А в общем-то споров и ругани по поводу хозяйства Сивоплеса не было. Утайки у него от обложения по сравнению с нашим списком никакой не было, кроме этой несчастной овцы, которую, судя по всему, зарезал себе овечий пастух.

После Сивоплеса перешли к другим хозяевам и стали каждого спрашивать, сколько он в нынешнем году сеял, сколько у него коней, коров и овец. И тут сразу началась ругань, шум, споры и раздоры.

Каждый хозяин хорошо понимал,

для чего делается этот опрос, и рад был бы заявить, что он вообще ничего не сеет и не жнет, а из скотишка держит одну только лошаденку да коровенку. Но как это заявишь, когда и в прошлом, и в позапрошлом году он имел полное хозяйство. И каждый год писарь со старостой при всем сходе записывали его пашню, и лошадей, и коров в свой список и по этому списку насчитывали ему подать. А потом, ведь рядом с ним сидят на сходе соседи, которые знают его пашню, все его хозяйство. И если он загнет тут что-нибудь несуразное насчет нынешнего года, то они сразу же его поправят, а то и на смех поднимут. Вот каждому и приходится утаивать свою пашню и свой скот с оглядкой на соседей да еще на старые податные списки. Если же кто тем не менее начнет упорствовать и убавлять слишком много, то тут все начинают его прижимать. Дескать, ты, кум Никанор али сват Савватей, имей перед обществом совесть. Пашешь ты десятин шесть-семь, не меньше, так уж десятники две-то покажи. Ну и коровенок прибавь. Так и урезонивают каждого, чтобы он утаивал и посев, и скотину по-божески. Но бывает, конечно, и так, что попадается мужик с характером. Ну, такому хоть кол на голове теши, а он все свое. С таким дело доходит до шума, до крика. В спор ввязывается чуть не весь сход. В одном углу кричат одно, в другом — другое. Все говорят скопом, ругаются и внапоследок этому хозяину все-таки что-то набавляют.

В свою очередь домохозяин, которого заставили добавить и пашню, и скотишка, сидит на сходе уж начеку. И когда дело доходит с кем-нибудь до такого же спора, как с ним, он тоже начинает того совестить и увещать добавить и посев, и поголовье. В общем, как ни крутись, как ни виляй, а все равно надо что-то добавлять.

Сложнее дело обстояло с богачами. Они пашут и скота держат помногу. Когда речь заходит о большой у них утайке, они начинают кричать о том, что их собираются разорить с этой надбавкой, что они горбом нажили свое хозяйство, покалечились на работе, лишились здоровья, а теперь лентяи и лодыри собираются за их счет уравниваться в податях. «Распелись: добавьте пашни, добавьте лошадей, коров, — кричал Кузьма Тимин, — потому что вы лучше нас живете, а мы добавлять не будем, потому что меньше вас пашем, меньше скота держим!.. А кто вам мешает больше сеять, больше косить, больше скота разводить? Кто мешает? Лень матушка мешает. Вот кто!..»

Но как ни кричали, как ни изворачивались богатые, сход в своем большинстве был на стороне тех, кто требовал от них прибавки и посева, и скота. Уж больно велика была у них утайка. В самом деле, Точилковы, как и в прошлом году, объявили четыре десятины посева, три лошади, три коровы и пять овец. А пашут они двадцать десятин, в упряжке у них восемь лошадей, доят по меньшей мере десять коров, и зимует у них до тридцати овец. А у Меркульевых и того больше. Ну и утайка при таком хозяйстве получается огромная. Если, к примеру, Ехрем Кожуховский от своих трех десятин показывает только одну, а Федот Меркульев от своих двадцати пяти десятин пишет четыре, то каждому ясно, что Меркульев утаивает в десять раз больше, чем Ехрем Кожуховский. Ну а со скотом у Меркульева счет получается еще более выгодный. Летом у него пасется в поскотине целый табун лошадей. И доит он больше десятка коров. А в списке показывает три лошаденки да три коровенки.

На этот раз Финоген попробовал прижать Меркульева. Но тот тоже не дурак и заявил, что он добавляет не меньше других. «Я, — говорит, — при одном бойце пахал в прошлом году четыре десятины и имел трех коней, три коровенки и пять овец. Теперь ты хочешь, чтобы я добавил еще четыре десятины, трех коней, трех коров и пять овец. Что ж, я согласен. Давайте добавлять вдвое. Но только всем обществом. Если все согласятся сделать себе двойную добавку, я против общества не пойду. Ну, как, мужики, вдвое будем набавлять али как?.. Решайте!»