На Лене-реке
Шрифт:
Этот внимательный взгляд и весь необычный вид незнакомца вызвали у Саргыланы сильное любопытство. Она еще была мало знакома с Федей, чтобы задавать ему вопросы, не относящиеся к работе. Но ее поразило, что незнакомец — такой солидный и внушительный — разговаривал с Федей по-якутски, и она не могла не спросить.
— А я слышала, что кто живет в городе с русскими, тот свой язык забыл.
Федя оторвался от машины, посмотрел на Саргылану, потом улыбнулся и сказал:
— Теперь сама видишь, что это неправда.
Саргылану
— Мы с тобой всегда будем говорить по-якутски, — сказала она.
— Почему всегда? — возразил Федя уже серьезно. — Нам надо хорошо знать и русский язык. Это тоже родной язык. Ведь мы комсомольцы.
И он хотел еще многое сказать Саргылане, так хорошо было разговаривать с ней, но вовремя спохватился. Ведь они на работе — конвейер ждет.
— Машина в порядке. Можешь работать, — сказал он, пропуская Саргылану к машине.
— Большое спасибо, — от души поблагодарила она и принялась за работу.
Федя стоял возле и смотрел на проворно работающую Саргылану. Он был доволен, даже, можно сказать, горд тем, что так быстро исправил повреждение, — он видел, с каким уважением взглянула на него Саргылана, когда благодарила. И в то же время нельзя было не сожалеть, что надо уходить, особенно когда знаешь: вновь твоя помощь вряд ли скоро понадобится.
Федя постоял еще некоторое время, как бы проверяя ход машины, и с видимой неохотой пошел в конторку.
— Так не забудьте, Андрей Николаевич, мы ждем вас к семи часам, — напомнила Таня Андрею еще утром.
Он и помнил. Как можно было забыть? По-настоящему, обстоятельно и подробно, они еще не поговорили с Василием. А поговорить было о чем. Шесть лет не виделись.
И все же Андрей запоздал. Заседание в исполкоме закончилось в восьмом часу. Перешагивая через ступеньки с неприличной торопливостью, Андрей спустился по лестнице, растормошил мирно дремавшего шофера и попросил ехать как можно скорее. По пути пришлось еще остановиться около «Гастронома», купить ребятам конфет. Принимая из рук продавщицы коробку, на крышке которой распластался в быстром беге олень с ветвистыми рогами, Андрей представил, как обрадуются Шурик и особенно его любимец живой, юркий Алеша, и невольно улыбнулся.
Доставлять детям радость, даже такую маленькую, было для Андрея искренним удовольствием.
«Видно, старею, к детишкам тянет, — подумал Андрей, и тут же промелькнуло: — А своих-то нет… Да».
Таня упрекнула Андрея:
— В обиде я на вас, Андрей Николаевич. Весь пирог засушила, вас ожидавши. Понадеялась на вашу аккуратность. К семи обещали.
— Полно тебе, Татьяна, — широко улыбаясь, возразил Василий, — не в пироге суть.
— А в чем же? — лукаво спросила Таня.
— В посудине, — подмигнул Василий, кивая на бутылки.
— И даже не в этом, Василий Михайлович, — тоже улыбаясь, сказал Андрей, — в дружбе нашей, в душевном разговоре.
—
— Ох, философ ты мой, — сказала Таня и поспешила на кухню.
Пирог, даже и слегка переспелый, был отменно хорош. Под пирог выпили за возвращение с победой.
Дети уже давно спали. Давно уже опустела бутылка, а Василий все рассказывал. И слушая его, и Андрей и Таня вспоминали скупые сводки Информбюро, волнующие сообщения «В последний час», торжественные приказы Верховного Главнокомандующего.
Большой и трудный путь прошел Василий. После тяжелого ранения под Воронежем долго лежал он в госпитале. Был при смерти, но выжил на удивление врачам. Успел вернуться в полк за неделю до Орловско-Курской битвы. Форсировал Днепр, освобождал Киев. Закончил войну в Праге.
— Наш корпус последним отвоевался. К началу я немного запоздал, — усмехнулся Василий, — но зато воевал до последнего дня, можно сказать, часа… А вот друг мой самый близкий… Саша Горлов, тоже сибиряк, шахтер черемховский… в последнем бою погиб. Часу ему и не хватило…
Василий помолчал, охваченный воспоминаниями.
— В тот же день, еще не похоронили его, письмо пришло ему. Мне передали — ответ написать. От невесты письмо. Невеста у него была, тоже в армии служила. Крепко любил он ее, много мне о ней рассказывал. Тоже сибирячка. Ольгой звали…
Андрей вздрогнул и, стараясь не встретиться глазами с Таней, спросил Василия:
— А фамилию ее… помните?
— Не было фамилии в письме… и адреса тоже. Он-то ведь знал, к чему было ей писать. Так и не ответил я на это письмо…
— Многие не вернулись, — вздохнула Таня.
Андрей взглянул на нее и вспомнил, как провожали они в армию Василия. Вспомнил пристань, заполненную людьми, белый пароход, прижавшийся к самому дебаркадеру. Вспомнил высокого, плотного, напыщенного Петухова, Петляева, стоявшего в самом хвосте колонны с озабоченным видом… Их он уже никогда не увидит… Вспомнил и других, ушедших из дружной заводской семьи… Хорошего товарища, друга, лучшего своего помощника Александра Тихоновича Лугового, замечательного умельца Кузьму Никитича… Эти живы. Война пощадила их… но тоже не вернутся. В другие места, далеко от Приленска, послала их партия…
— А Седельников так и ушел от фронта? — спросил Василий.
— Седельников? — нахмурился Андрей. — Вот уж этого подлеца и вспоминать не хотелось. Это была примечательная семейка, батя его раскрылся в самом начале войны.
— Это я знаю, Татьяна рассказывала. А вот Михаил куда исчез?
— Трудно сказать. Работал он в Северном порту. Когда Артемия арестовали, Чебутыркин рассказал мне, кто испортил сто двадцать восьмую партию.
— Кто же? — с интересом спросил Василий. — Эту историю я хорошо помню. Много шуму было. Ты мне про это ничего не рассказывала, — обернулся он к жене.