На любителя
Шрифт:
В зале они обсмотрели все углы, закрытые места, но лучшей засадой, по мнению обоих, был угол между диваном и елкой, куда помещались они оба сразу и откуда была видна и елка, и комната.
Минут чрез 15, после того как легли, Генка, настороженно прислушиваясь к голосам дяди и тети, встал и махнул рукой Савве, что означало: «Идем!».
Они положили большого медведя в кровать, хорошенько укрыли его одеялом и пошли в засаду.
Предстояла долгая ночь.
Савва сидел, прижимаясь одним боком к дивану, а другим к Генке, и думал, что он в эту ночь выиграет у Генки спор: дед Мороз
Генка, сидя у самой елки, с любопытством рассматривал елочные игрушки, поблескивающие при свете электронных часов и луны, и тоже размышлял. «Деда Мороза нет. Точно нет. Это все родители. И игрушки не живые. И зачем думать, что Дед Мороз есть, если его на самом деле нет? Глупо. Что, от этого легче, что ли? Глупо быть маленьким. И тем боле верить во всякую чушь».
Переменно задремывая, строго и сосредоточенно вглядываясь в сумрак комнаты, маленькие теоретики жизни досидели до семи утра.
В рождественском рассеивающимся утре, усталые и не выспавшиеся, они наконец услышали шорох в коридоре.
Сердца обоих сжались от трепета и нетерпения. Савва от ожидания даже немного привстал, а Генка открыл рот.
В комнату, тихо ступая, зашел Саввин папа.
…Они неслышно пробрались в свою комнату, и посеревший от горя Савва, молча, выкинул из своей холодной кровати медведя.
Задумавшийся и грустный почему-то Генка сел рядом с братом и, покусывая губы, напряженно уставился в потолок, чтобы не заплакать.
Савва, отвернувшись к стене, слушал сдавленное дыхание брата, и ему стало вдруг жаль Генку.
В резко наступившей тишине, прорезая сумрак и тень, над заснеженной землей вставало зимнее солнце.
Наступало Рождество Христово.
Обмен
С самого полудня над поселком раздавался громкий стук и рокот мотора. В гараже у Мити Громова собрались парни чуть ли не со всего поселка и смотрели, как сам Громов, высокий парень восемнадцати лет, и его сподручный – маленький и верткий двенадцатилетний Данила возились с громовским мотоциклом.
Остальные парни в количестве десяти человек, загородив проход в гараж, с любопытством смотрели на работу двух юных механиков.
Митя с десяти лет проявлял наклонность и интерес к физике и особенно к автомеханике. Все ему советовали поступать на автомеханика и говорили при этом, что «он не пропадет даже в городе», а Митя отвечал всем на это, что подумает.
Данила благоговел перед ним буквально, бегал за ним, как Санчо Пансо за доном Алонсо Кихотом, исполнял все его поручения и даже теперь был уже весь измазанный в масле и саже, неизвестно откуда взявшейся, в то время как Митя сидел перед мотоциклом только с замаравшимися руками, принимал, даже не оглядываясь, инструменты от помощника и старался не обращать внимания на собравшихся зевак.
Наконец, Митя вытер руки грязной тряпкой, настолько грязной, что неизвестно, что он замарал больше – тряпку или руки; поднялся с низенького стула и крикнул парням:
–Ну чего вы?! Пошли вон! – Митя даже выругался, и Данила кинулся выгонять парней, повторяя за Митей
Парни быстро отошли от гаража, Митя, чего доброго, мог и молотком кинуть. А Митя сел на мотоцикл и сказал Даниле:
–Закроешь гараж, на обратном возьму, – и выскочил пулей из гаража.
Данила, поторапливаясь, выполнил поручение и выбежал на дорогу, по которой должен был проехать Митя.
Наконец, близко взревел мотор, тут же стал стихать, Митя вывернул из-за поворота и остановился почти возле Данилы.
–Давай, садись, – пригласил он. – Только не лапай, а то скину.
Данила, переполняемый счастьем, сел сзади Мити, почти на багажник, и Митя газанул с места.
Они понеслись по грязной после дождя дороге, подскакивая на ухабах и выбоинах, по всему поселку, назло ворчливым бабкам, которые грозили им на каждом повороте: «Разобьетесь!».
Данила обожал кататься с Митей. Тогда его ничего не беспокоило, ни о чем не думалось, и Данила чувствовал себя абсолютно счастливым.
В принципе, для счастья ему нужно было очень мало: такая вот поездка по поселку с Митей, хороший денек с солнцем, голубое небо, пойманный хариус, чтобы никто не трогал его и домогался до него криками и просьбами.
Ну, вот, они и носятся по поселку, едва починив старенький мотоцикл, и Данила абсолютно счастлив, он так думает, потому что его ничто не беспокоит.
Наконец, Митя, вдоволь задохнувшись теплым майским воздухом, остановил мотоцикл у Данилиного дома и спросил:
–Вечером придешь?
–Не знаю. Заорет, так и приду, наверное, – ответил, слезая, Данила.
–Ну, ладно. Если что – я у Вадьки, – сказал Митя. – Давай!
Митя потрепал Данилу по голове, газанул и погнал дальше, домой.
Данила вздохнул, медленно сошел с обочины к своему палисаднику, коснулся рукой только забиравшейся черемухи с тугими бутончиками, которые обещали раскрыться вот-вот; оперся о палисадник.
Домой ему идти не хотелось. Данила долго стоял, трогая мягкую листву черемухи, ластившейся под порывами ветра к Даниле, и думал, куда бы ему пойти еще. Но идти было некуда, Данила вздохнул и пошел во двор. Во дворе он еще посидел перед псом, который тоскливо сидел на цепи и был рад любому новому человеку, хоть даже постороннему. Данила потрепал пса по голове, посмотрел на грядки огорода, где уже зеленели грядочки редиса и лука, на вскопанное под картошку полу-поле, и зашел в дом.
В сенях он стряхнул с ног ботинки и, морщась, вошел в квартиру.
Мать стояла за плиткой и готовила обед.
–Пришел? – спросила она, не оборачиваясь. – Где опять бегал?
–Да так, у Мити в гараже чинили, – сказал Данила в ответ.
–Опять чинил? – мать повернулась к Данилу. – Что же, каждый день почти.
–Да так, старый, – буркнул Данила и поспешил в свою комнату.
Мотоцикл чинили не каждый день, но на каждый второй день точно, потому что Митя и Данила гоняли нещадно, и уже пару раз Митя даже с Данилой попадали в маленькие ДТП, а сколько раз Митя один переворачивался на мотоцикле, никто и не знал. Данила не хотел, чтоб мать была в курсе этого, потому как она бы сразу запретила Даниле возиться с Митей, и Митю даже близко к дому не подпустила бы.