На небесном дне
Шрифт:
Сначала друзья умещаются в автоответчики:
– Всё-что-хотите-говорите-после-гудка…
И ты торопливо свои оставляешь пометочки
на поле магнитного черновика.
А позже, с годами, друзья твои превращаются
из автоответчиков – попросту в голоса,
которые ночью, как будто гудки, приближаются
с других концов города и перед сном полчаса
терзают тебя, вызывают в прожитом сомнения
и
сливаются… И обрываются через мгновение,
когда уже за полночь твой зазвенит телефон.
6
– Кто говорит?
– Он.
– Откуда?
– Оттуда.
– Оттуда нельзя позвонить!
– Фьюить!
– Что я, по-твоему, умер?!
…Зуммер…
7
Но однажды мы собрались.
Толя пел, и бубнил Борис.
А притихшая Нина громко
перебила: – Один из нас —
тот, кто первым наше предаст! —
как мне жалко его, подонка!
Промолчали. А Юра вдруг
побледнел, поглядел вокруг —
и навеки исчезла Нина.
И тогда он пошёл опять
обнимать гостей, целовать,
бормотать невнятно и длинно.
И обиделся Анатоль
и сказал: – Я вам лабух, что ль? —
И сказал: – Испортили песню… —
И сказал: – Если я ловлю
баб и бабки, я ж вас люблю,
хоть поэт я не столь известный.
– Матерь-Господи! – возразил
Павел… Дождь из последних сил
барабанил в окно – напрасно…
Юра встал: – Не желаю знать
ничего, что знать не хочу! —
И кивнули ему согласно.
А в окне отражались мы.
Как узор на стекле, из тьмы
проступали. И видно было,
что от зябкой бездны сейчас
ерунда отделяет нас —
старой рамы крестная сила.
Нас двенадцать было как раз
(«жалко, не было с нами вас», —
как сказать ты уже собрался).
Как сказали бы сто из ста,
не хватало только Христа —
каждый сам, как умел, спасался.
Вот и Альхен учил из угла:
– Надо делать, делать дела,
дело делать! – и суетливо
розовел. Но его никто
не услышал. Мы все Годо
ожидали нетерпеливо.
Так откуда пиявка на
сердце? Разве твоя вина
в этом? – просто состав распался,
испарился, махнул под откос…
Иль один ты бронёй оброс
и в темнице своей скрывался?
Но
означала: броня крепка.
Только здесь не приемля трещин,
незаполненной пустоты,
постороннему миру ты
уступал и друзей, и женщин…
Но пока ещё, но пока —
Толя брал быка за рога
и в ручище сжимал рюмашку,
Юра в латах рядом стоял,
Загал в Штатах не состоял…
Толик, Юрка, Андрюшка, Пашка…
8
А потом зазвонит телефон.
– Кто говорит?
– Он.
– Откуда?
– Из-под спуда.
– Чего надо?
– Суррогата.
– Лет через двадцать перезвони.
– А в ближайшие дни?..
– Извини.
9
Отбой… Вот и этой тревоги минули сроки:
все живы, здоровы, спасительно одиноки.
Хоть сжался до точки последний магический круг,
все живы ещё. И уже одиноки, мой друг…
Мой ангел! Не видишь в упор меня? Ах, друг мой милый,
не легче ли было расстаться, дойдя до могилы?
До первой, счастливой для духа, поправшего плоть.
Но мы – одиноки… И этого хочет Господь?
Что ты не простила мне? Что я в ответ не прощаю
тем людям, которые муки мои упрощали
до самых похвальных, похмельных, комических мук?
Обычные вещи, мой друг.
И мы не хотели, конечно же, не хотели —
ни я, ни они – никакой в этом не было цели! —
хоть в чём-то обманывать нам доверявших себя.
И так предавали – любя.
Чего не прощали – а этого не простили.
Не проще ли было обиду упрятать в могиле?..
Напрасно считали, что будет не так, как у всех…
Мы все одиноки – но это простительный грех.
10
С печатью рока на челе
нас было много на челне,
а всё кого-то не хватало.
Мы были страшно далеки
от той, начальственной, руки,
что на служенье избирала.
Но всех Россия призвала —
и закусили удила,
и вот уж – расступись, народы! —
не кто-нибудь, а мы теперь
среди лесов, полей, степей
ей назначаем повороты.