На ножах

Лесков Николай Семенович

Горданов перебил ее и скороговоркой прочел:

– Надо поручить это дело какому-нибудь темному фотографщику… Найду такого из полячков или жидков.

– И чтобы на обороте карточки не было никакого адреса.

– Ах, какая ты беспокойная, уж об этом они сами побеспокоятся.

– Да, я беспокойна, но это и не мудрено; все это уж слишком долго тянется, – проговорила она с нетерпеливою гримасой.

– Ведь за тобою же дело. Скажи, и давно бы все прикончили, – ответил Горданов.

– Нет; дело не за мной, а за обстоятельствами. Я иду так, как мне следует идти. Поспешить в этом случае значит людей насмешить,

а мне нужен свет, и он должен быть на моей стороне.

– Ну черт ли в нем тебе, и вряд ли это можно.

– Нет, извините, мне это нужно, и это можно! Свет не карает преступлений, но требует от них тайны. А впрочем, это уж мое дело.

– Позволь, однако, и мне дать тебе один совет, – заговорил Горданов, потряхивая в руке карточкой Синтяниной. – Ты, разумеется, рассчитываешь что-нибудь поставить на этой фотографии, которую мне заказываешь.

– Еще бы, конечно, мне это нужно не для того, чтобы раздражать мою ревность.

– Да перестань играть словами. А дело вот в чем: это ни к чему не поведет; на этот хрусталь ничто не воздействует.

– Ты бросаешься в игру слов: светна него не воздействует?

– Не поверят, – отвечал, замотав головой, Горданов.

– Кому? Солнцу не поверят. Оставь со мною споры; ты мелко плаваешь, да и нам остается ровно столько времени, чтобы позавтракать и проститься, условясь кое о чем пред разлукой. Итак, еще раз: понимаешь ли ты, что ты должен делать? Бодростин должен быть весь в руках Казимиры, как Иов в руках сатаны, понимаешь? весь, совершенно весь. Я получила прекрасные вести. Казимира, как настоящая полька, влюбилась наконец в своего санкюлота… скрипача… Она готовилась быть матерью… Этим бесценным случаем мы должны воспользоваться, и это будущее дитя должно быть поставлено на счет Михаилу Андреевичу.

– Но тут… позволь!.. – Горданов рассмеялся и добавил: – в этом твоего мужа не уверишь.

– Почему?

– Почему? Потому что il a au moins soixante dix ans. [58]

– Tant mieux, mon cher, tant mieux! C'est un si grand ^age, [59] что как не увлечься таким лестным поклепом! Он назовется автором, не бойтесь. Впрочем, и это тоже не ваше дело.

– Да уж… «мои дела», это, я вижу, что-то чернорабочее: делай, что велят, и не смей спрашивать, – сказал, с худо скрываемым неудовольствием, Горданов.

58

ему по меньшей мере семьдесят лет (франц.).

59

Тем лучше, мой дорогой, тем лучше! Это такой преклонный возраст (франц.).

– Это так и следует: мужчины трутни, грубая сила. В улье господствуют бесполые, как я! Твое дело будет только уронить невзначай Казимире сказанную мною мысль о ребенке, а уж она сама ее разыграет, и затем ты мне опять там нужен, потому что когда яичница в шляпе будет приготовлена, тогда вы должны известить меня в Париж, – и вот все, что от вас требуется. Невелика услуга?

– Очень невелика. Но что же требуется? Чтоб он взял к себе этого ребенка,

что ли?

– Нимало. Дитя непременно должно быть отдано в Воспитательный дом, и непременнопри посредстве моего мужа.

– Ничего не понимаю, – проговорил Горданов.

– Право не понимаешь?

– Ровно ничего не понимаю.

– Ну, ты золотой человек, лети же мой немой посол и неси мою неписанную грамоту.

Глава одиннадцатая

Бриллиант и янтарь

Бодростина достала из портфеля пачку ассигнаций и, положив их пред Гордановым, сказала:

– Это тебе на первую жизнь в Петербурге и на первые уплаты по твоим долгам. Когда пришлешь мне фотографию, исполненную, как я велела, тогда получишь вдвое больше.

Горданов взял деньги и поцеловал ее руку. Он был смят и даже покраснел от сознания своего наемничьего положения на мелкие делишки, в значении которых ему даже не дают никакого отчета.

Он даже был жалок, и в его глазах блеснула предательская слеза унижения. Бодростина смотрела на него еще минуту, пока он нарочно долго копался, наклоняясь над своим портфелем, и, наконец встав, подошла к нему и взяла его голову. Горданов наклонился еще ниже. Глафира повернула к себе его лицо и поцеловала его поцелуем долгим и страстным. Он ожил… Но Глафира быстрым движением отбросила от себя обвившие ее руки Горданова и, погрозив ему с улыбкой пальцем, подавила пуговку электрического звонка и сама отошла и стала против зеркала.

Приказав вошедшему на этот зов слуге подать себе счет, Глафира добавила:

– Возьмите кстати у барина письмо и опустите его тотчас в ящик.

Слуга ответил:

– Слушаю-с.

И, взяв из рук Горданова письмо к Ларе, безмолвно удалился.

Глафира спокойно начала укладывать собственноручно различные мелочи своего дорожного багажа, посоветовав заняться тем же и Горданову.

Затем Бодростина посмотрела поданный ей счет, заплатила деньги и, велев выносить вещи, стала надевать пред зеркалом черную касторовую шляпу с длинным вуалем.

Горданов снарядился и, став сзади ее с дорожной сумкой через плечо, он смотрел на нее сухо и сурово.

Глафире все это было видно в зеркале, и она спросила его:

– О чем ты задумался?

– Я думаю о том, где у иных женщин та женская чувствительность, о которой болтают поэты?

– А некоторые женщины ее берегут.

– Берегут? гм! Для кого же они ее берегут?

– Для избранных.

– Для нескольких?

– Да, понемножку. Ведь ты и многие учили женщин, что всякая исключительная привязанность порабощает свободу, а кто же больший друг свободы, как не мы, несчастные порабощенные вами создания? Идем, однако: наши вещи уже взяты.

И с этим она пошла к двери, а Горданов за нею.

Сбежав на первую террасу лестницы, она полуоборотилась к нему и проговорила с улыбкой:

– Какой мерой человек мерит другому, такой возмерится и ему! – и снова побежала.

– Смотрите, чтоб это не приложилось и к вам, – отвечал вдогонку ей Горданов.

– О-о-о! не беспокойся! Для меня пора исключительных привязанностей прошла.

– Ты лжешь сама себе: в тебе еще целый вулкан жизни.

– А, это другое дело; но про такие серьезные дела, как скрытый во мне «вулкан жизни», мы можем договорить и в карете.