На осколках разбитых надежд

Струк Марина

Еще под Новый год Лена ждала чуда. Надеялась, что вот-вот оккупантов погонят обратно в их Германию. Особенно после того, как Яков рассказал ей новость, что немецкое наступление на Москву провалилось, как и планы нацистов праздновать Рождество в советской столице. И она не верила тогда разговорам гостей Ротбауэра, пришедших отпраздновать канун праздника в их квартире, когда они громко спорили за стеной о будущем в «этой варварской стране». Кто-то из них выразил сомнение, что поход на Восток закончится в наступающем 1942 году, и был грубо оборван хором возражений. Лена слушала, как они уверяют друг друга наперебой, что это просто «проклятая

русская зима» помешала занять Москву, что все еще впереди, что немецкая армия непобедима.

Потом они пели пьяно песни, гоняли по кругу пластинку с голосами Лале Андерсен и Ильзы Вернер и едва не ввалились в комнату Лены, желая танцевать «с этой маленькой русской». Хорошо, что Ротбауэр уговорил всех идти в офицерский «Дом красавиц», со смехом говоря, что «маленькой русской» едва ли хватит на пятерых. «Интересно, он тогда уже знал, что она понимает немецкую речь», — подумала Лена и решила, что знал, ведь бумаги театра попали в его руки еще летом.

С каждой прожитой неделей уверенность в том, что немцы ошибались, и вот-вот в город вернется советская армия, таяла. Зато росли сомнения в завтрашнем дне, страх перед оккупантами, чувство собственного бессилия и понимание, что им с матерью ни за что не пережить следующую зиму.

Почему именно сейчас Ротбауэр признался, что знает ее маленький секрет? Было ли это действительно совпадением обстоятельств? Или за этим кроется что-то иное, о чем даже думать было страшно?

Лена вдруг вспомнила, как один-единственный раз видела Ротбауэра пьяным. Он вернулся как-то раз с ужина у гауляйтера Кубе поздно ночью в конце января. Лена в ту ночь не спала — Татьяну Георгиевну скрутил приступ, и она промучилась весь вечер и часть ночи. Лена вздохнула с облегчением, когда боль немного отступила под воздействием тепла грелки, и мать уснула. Она только собралась выйти в уборную, как услышала стук входной двери, шум в коридоре и голоса Ротбауэра и Йенса. Только когда все снова стихло спустя некоторое время, Лена преодолела боязнь и вышла в темный коридор, чтобы быстрыми шажками добежать до места.

Видимо, ее выдал стук двери или звук смываемой воды, но когда она вышла в темный коридор позднее из ванной комнаты, то едва сдержала вскрик ужаса, почувствовав сильную хватку на своих локтях. Шаль с ее плеч упала к ногам при резком движении Ротбауэра, которым он буквально припечатал к стене коридора. От него противно пахло алкоголем и табаком, но Лена понимала, что нельзя ничем выказывать своего отвращения. Опустила взгляд в пол, зная уже по опыту, что ни в коем случае нельзя смотреть в глаза.

— Разве тебя мать не учила, как опасно ходить в одной сорочке в квартире, где соседями два взрослых мужика? — произнес Ротбауэр, на удивление ровно и почти не запинаясь. — Или ты просто-напросто распущенная девка, которой захотелось чего-то горячего?

В такие моменты Лена очень жалела, что понимает немецкую речь. Додумывая по смыслу о те слова, значение которых на уроках в училище не проходили. Самое трудное при этом было не выдать себя и даже мимолетным движением ресниц не показать, что ты чувствуешь, слушая подобное.

— Ты ведь знаешь, я могу делать с тобой все, что захочу. Абсолютно все.

Она хорошо знала об этом. Слышала по разговорам в швейном цехе и на рынке. От мужского насилия не было никакой защиты, несмотря на полицию и новые правила, установленные комиссариатом. Закон сейчас был только один — местный «недочеловек» не имеет никаких прав, потому немец может делать

все что угодно. Особенно офицер.

То ли от холода в нетопленом коридоре, то ли от волнения и страха Лену заколотило мелкой дрожью. Она не смела даже шелохнуться, опасаясь спровоцировать гауптштурмфюрера. Никогда до этого момента она не была так близко к нему. Никогда не чувствовала в нем той силы, с которой столкнулась в эту минуту. Физической силы крепкого мужчины.

— Посмотри на меня, — приказал Ротбауэр. Она не подчинилась, решив до последнего вести привычную игру, и тогда он легко ударил ее по щеке, заставляя повернуть к нему лицо и посмотреть на него. Не больно ударил, но неприятно. Показав, кто тут хозяин, а кто безвольный раб.

Они недолго смотрели друг другу в глаза. Ротбауэр сдался первым. Отступил на шаг назад, выпуская из плена своих сильных пальцев ее локоть.

— Пошла вон! — бросил сквозь зубы как собаке. Эту фразу за месяцы оккупации выучил каждый житель. Притворяться не было больше смысла, и Лена поспешила убежать в свою комнату, где еще долго пыталась унять дрожь и согреться под одеялом. С того момента она отчетливо поняла, что нигде отныне, даже в стенах родного дома, ей не почувствовать себя в безопасности.

Заснула Лена только на рассвете, поэтому, когда раздалась резкая трель будильника, проснулась с тяжелой головой. Мама еще спала, и она не стала ее будить. Постаралась бесшумно собраться. Торопилась, даже не позавтракала, зная по опыту, что на рынок лучше прийти к самому открытию. Тогда будет самая толчея — продавцы будут спешно раскладывать товар, а покупатели толкаться, пытаясь рассмотреть, где и что можно ухватить первым. В это время полицейские не такие внимательные, не так пристально вглядываются в толпу, подмечая новые лица или подозрительные разговоры.

Странно, но в этот ранний час Ротбауэр уже был на ногах. Лена заметила его в щель прикрытой двери в комнату. Он стоял перед зеркалом в майке и пижамных брюках и брился. Повернулся на звук ее шагов и взглянул прямо на нее, заставляя смущенно покраснеть от его неприбранного вида. «Совсем домашнего вида», — почему-то крутилось в голове Лены, пока она торопилась к рынку.

Хорошо, что идти было далековато, а общественный транспорт немцы так и не запустили в Минске. Утро было непривычно для конца марта холодным. Лене даже показалось, что легкий морозец покусывает кончики пальцев, щеки и уши, пробирается под тонкое пальтишко. Но быстрая прогулка помогла постепенно согреться. Только замерзшие пальцы еще долго не слушались, когда Лена, толкаясь среди других посетителей рынка, подходила к прилавкам, чтобы посмотреть и потрогать товар. На самом деле, ее ничего не интересовало. Она просто тянула время, чтобы спустя некоторое время можно было спокойно, без опаски подойти к ларьку сапожника.

— У меня прохудились тапочки. Подошва оторвалась, — протянула Лена, поздоровавшись, мастеру свою домашнюю обувь.

— Можно же походить и без них, — отозвался тот, раскладывая инструменты на столе. — Чего зазря тратиться?

— Босиком холодно. Ноги мерзнут, — ответила Лена, и сапожник кивком показал, что согласен взять работу. Она достала из холщовой сумки сверток с тапочками, протянула сапожнику и стала показывать на истертую подошву.

— Немец вчера вызывал к себе. Он знает, что я говорю по-немецки, — проговорила Лена тише обычного, указывая пальцем на носок обуви. — Хочет, чтобы я работала на него. Его помощница возвращается в Германию.