На осколках разбитых надежд

Струк Марина

После недолгих раздумий карта отправилась в карман фартука. И лежала в нем остаток дня, обжигая Лену через ткань фартука и подола платья. Отдать карту Войтеку сейчас означало предательство Рихарда. И других смыслов в этом поступке не было. Но с другой стороны, не отдать тоже означало предательство. Своей страны, своей крови, своего народа.

Все решилось за ужином, к которому едва успел вернуться Войтек, забиравший «опель» со станции. Он выглядел мрачным и злым и почти не говорил за столом. Только когда немцы ушли вон из кухни, оставляя уборку и мытье посуды русским служанкам, Войтек рассказал о том, чему стал свидетелем. Оказалось, на станцию прибыл эшелон с пленными русскими. Это были не гражданские, как пригоняли в последние дни, возмещая потери немецкого населения в

работниках. Это были военнопленные, пусть сейчас и сложно было догадаться об этом по их внешнему виду. Войтек рассказывал о бесчеловечности и жестокости надзирателей за пленными, о том, какими измученными выглядели военнопленные, ослабленные голодом и холодом, а также от том, как застрелили самых слабых, едва державшихся на ногах. Поляк видел, как служащие станции равнодушно засыпали кровь песком, когда трупы унесли солдаты СС.

— У вас кто-то есть в армии? — спросил Войтек у хмурых девушек. Катерина покачала головой. Ее родственники не успели попасть в ряды Красной армии по призыву, настолько быстро вторглась война в ее родные земли. А вот Лена не знала точно, служит ли где-то ее брат или нет. Ей хотелось надеяться, что он по-прежнему где-то далеко от войны, за линией фронта, но зная Колю, она подозревала, что он в числе первых направился в военкомат. Что с ним сейчас? Где он? Жив ли? И как там тетя Оля в Москве? И Соболевы. Где сейчас Котя?

— У меня кое-что есть, — остановила в дверях Лена Войтека, когда тот собирался уже уходить к себе. — Но я не понимаю, как это поможет моей стране, если я передам все Британии? Капиталистические страны никогда не питали симпатии к Советам.

Войтек посмотрел на нее так внимательно, что Лене показалось, он разгадал все ее сомнения, полыхающие внутри жарким огнем. А потом он склонился ниже к ее лицу и, заглянув в ее глаза, прошептал:

— Я тоже, как и моя страна, никогда не питал симпатии к Советам. И никогда не буду. Это так. Коммунисты — бич нашего времени и угроза миру. Но нацисты — гораздо опаснее сейчас, чем коммунисты. У нас есть поговорка: «Утопающий хватается и за бритву». Советы — это бритва для всего мира, но, чтобы не утонуть нужно хвататься за все. В том числе и помочь им в борьбе с Германией. Мы — союзники, Лена. Верь мне.

— Есть одно место. Я слышала, как фон Ренбек говорили про него, — решилась Лена после минутного колебания. — Это завод, где производят истребители для люфтваффе. Барон забирает там самолет новой модификации. «Густав». Так зовут эту модель. А местечко называется Варнемюнде.

— Молодчина! Это стоящая информация! — В порыве радости поляк положил ладонь на ее плечо и слегка сжал. Его глаза так и сияли от радости. — Ты умница!

Еще оставалась карта с расположением немецких баз на юге ее страны. Раньше отдать такую информацию Войтеку было не так сложно, как сейчас. Потому что прежде смерть Рихарда не была для нее так страшна.

— Есть еще карта. Кавказский фронт, — произнесла Лена на одном дыхании. Словно с размаху прыгнула в ледяную воду, решившись на это. Не раздумывая. В один момент.

Как можно быстрее, чтобы не передумать, Лена достала сложенную карту из кармана фартука и отдала поляку. Тот так же быстро спрятал ее за полу жилета, чтобы позднее перенести всю информацию на бумагу и передать дальше по цепочке — своему человеку в городе, а тот шифровкой в Лондон.

Наверное, было что-то такое в ее лице в те минуты, что подсказало Войтеку ее состояние сейчас. Он явно заметил ее внутреннюю борьбу, которая тут же вспыхнула в ней, едва она выпустила из своих пальцев карту. Это было очевидно. Иначе с чего он вдруг произнес с явным укором в голосе:

— Ты слишком прониклась этим немцем! Все сомнения от того! Гони их от себя.

— Каким немцем? — испуганно прошептала Лена, глядя на Войтека широко распахнутыми глазами.

— Этим старым калекой, — пояснил он. — У тебя доброе сердце, Лена. Но на войне нет места чувствам, запомни это.

Только как доказать эту простую истину своему глупому сердцу, которое упрямо не хотело верить?

После отъезда баронессы с сыном дни в Розенбурге потекли в прежнем русле,

несмотря на угрозы Биргит вымуштровать русских служанок. Да и работы стало меньше — большинство комнат закрыли, накрыв мебель чехлами. Дом словно погрузился в спячку до возвращения баронессы к пасхальным праздникам. Даже британцы оставили эти земли на время в покое и больше не беспокоили налетами ни днем, ни ночью. Или, может, это снегопады последних дней накрыли замок и окрестные земли будто покрывалом, скрывая от лишнего взгляда?

Но тишина и покой, заворожившие и замок, и обитателей Розенбурга, не проникли в душу Лены. Даже Ремарк сентиментальным романом, который она читала по ночам украдкой, бередил ее раны. Первые же главы напомнили о том, что происходит за стенами Розенбурга, заставили вспомнить обо всем. «… Превратится в старого доброго немца… вновь поверит в сказки и чудеса, которые вошли в плоть и кровь каждого настоящего немца, — я имею в виду не тех, кто породнился с евреями или славянами…». Наверное, это у немцев было в крови — разделение на немцев и тех, кого они так ожесточенно уничтожали на родине Лены. И потому Лена старалась убедить себя, что поступила верно, предав Рихарда.

Эту войну нужно остановить. Люди, которые считают себя выше других народов, не должны победить. Так было бы справедливо!

И все же Лена не могла не думать о том, что Войтек не совсем прав, и что среди немцев все же могли быть хорошие люди. Вовсе не увечье Иоганна мешает ему приветствовать гонения евреев. А Рихард не смог бы расстреливать хладнокровно беззащитных беженцев в открытом поле, как это делали его сослуживцы по люфтваффе на Восточном фронте.

Рихард. Не проходило ни дня, чтобы Лена не думала о нем. Словно он проник ей куда-то под кожу и остался там занозой. Она отсчитывала дни по календарю и представляла вечерами, как он проводит время в Берлине. Водит Мисси в рестораны, слушает какую-нибудь оперную постановку в столичном театре. И, наверное, это она, Мисси, поедет провожать его на вокзал. И не она, Лена, а именно Мисси попрощается с ним последней, коснувшись губами его щеки. Наверное, так и должно быть. Разве могла она пожелать ему удачи тогда, в день их прощания? Нет, не могла. Ведь он был прав — его удачи, его победы знаменуют для нее очередное поражение ее страны. Но может, все-таки стоило сказать хотя бы что-то перед расставанием? Не провожать его гнетущим тяжелым молчанием. Кто знает, чем закончится их разлука — долгожданной встречей или?..

В ночь после Дня трех королей Лене отчего-то стало совсем тревожно. Она отложила в сторону роман Ремарка и долго крутила в руках ключ от залы, который ей дал Рихард. Танец всегда был для нее особым миром, в котором она укрывалась от реальности. Захотелось спрятаться в нем и сейчас. Попробовать, невзирая на страх неудачи, которая преследовала ее после травмы ноги. Снова ощутить себя прежней — сильной, решительной, свободной.

В зале было не натоплено, и холод мигом пробрался под ткань ночной сорочки. Надо было двигаться, чтобы не замерзнуть. Времени на раздумья не осталось. Лена закрыла глаза и вновь мысленно услышала знакомые звуки Шопена, под которую обычно происходило занятие. Память пробуждала тело. Лена удивилась, что не утратила за последние месяцы гибкости, когда разминала мышцы. Но некогда травмированная нога все же дала о себе знать — заныла противно во время упражнения, когда стала опорной. И не давала склониться к ступне, как бы хотелось.

Неужели действительно конец?

Признаваться в этом было больно даже самой себе. «Упражнение делает умельца», — так говорила тетя Оля, вспоминая любимую бабушкину немецкую поговорку. Всякий раз, когда маленькая Лена плакала из-за неудач в балетном классе, тетя вытирала ее слезы и напоминала эти слова. И Лена стискивала зубы и доводила до совершенства движения, занимаясь до изнеможения в зале. Вот и сейчас в голове мелькнула знакомая поговорка. Потому она упрямо намеревалась довести до конца экзерсис, решив заменить станок ровной поверхностью подоконника. И замерла на третьем повторе, когда заметила приближающиеся к дому огоньки автомобильных фар.