На осколках разбитых надежд

Струк Марина

Рихард скомкал телеграмму в комок и выбросил в корзину для бумаг, стоящую возле письменного бюро. А потом развернул стул и уселся расслабленно, закинув босые ноги на столешницу. При этом он успел подхватить теннисный мячик с пола и сейчас крутил его в руке. Лена чувствовала себя совсем неловко — разрешения уходить он не давал, но и ничего не говорил ей, делая вид, что ее здесь нет.

— Откуда ты? — неожиданно спросил Рихард после минутной паузы. Все его внимание было сосредоточенно на мячике в его длинных пальцах, и Лена разозлилась этой демонстрации.

— Из Минска. Это город в одной из республик СССР, — ответила она, старательно скрывая свои эмоции.

— Господин

Рихард, — произнес он резко. И когда посмотрел на нее и поймал ее вопросительный взгляд, пояснил. — Разве Биргит не рассказывала правила этого дома? Всегда нужно добавлять «господин», когда разговариваешь со мной или дядей. Именно так поступает прислуга в Розенбурге.

Лена подумала в эту минуту, что должна быть благодарна ему за это издевательское поведение сейчас. За повод ненавидеть себя, как и должно было. За то, что он показал, что, несмотря на красивую внешность, он точно такой же гнилой внутри, как другие нацисты, которых ей довелось прежде встречать. Словно красивый перезревший плод. Нельзя было обманываться взглядом его голубых глаз и очаровательной улыбкой.

— Завтра я должен быть на празднике в городе, — проговорил Рихард, снова возвращая все свое внимание мячику в своей руке. — Почисти мой мундир и сапоги. Еще мне понадобится свежая отутюженная рубашка. Это все пока. Можешь идти.

Лена с трудом выдавила из себя положенное «Да, господин Рихард» и было повернулась к двери, но метко пущенный сильной рукой мячик, ударившийся в дверь, остановил ее.

— Ты кое-что забыла, — поймав ловко мячик, произнес равнодушным тоном Рихард, когда она обернулась к нему испуганно. И показал мячиком на стул, где висел форменный пиджак. Лене ничего не оставалось делать, как после минутной паузы взять мундир и поднять стоявшие у стула тяжелые сапоги.

Обе руки Лены были заняты, поэтому она чуть замешкалась, когда вернулась к двери. И замерла испуганно, когда Рихард в пару быстрых движений, как дикая кошка, оказался у выхода из комнаты. И распахнул перед Леной дверь, глядя на нее сверху вниз с высоты своего роста. В глубине его взгляда было что-то такое, что снова зацепило ее словно на крючок. Непонятное и неуловимое.

— Завтра утром, — произнес он, напоминая, когда все должно быть готово. Лене захотелось вдруг бросить сапоги и мундир прямо ему под ноги сейчас, выражая свою непокорность и злость. Но она только голову склонила, пряча от его острого взгляда глаза. Завтра утром ее уже не будет здесь. Но для этого нужно было завершить этот день, не вызывая ни у кого подозрений.

Только на заднем крыльце, на ступени которого Лена опустилась в приступе бессилия и отчаяния, она позволила себе небрежно бросить пиджак и сапоги. Звякнули будто обиженно ордена и значки на мундире.

— Господин Рихард будет злиться, если увидит, что его мундир валяется вот так.

Лена резко подняла голову. Перед ней стоял Руди с кожаным мячом подмышкой. Он вгляделся в нее и снова заговорил с участием в голосе:

— Почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел? Почему ты бросила мундир и сапоги здесь? Если господин Рихард увидит или еще хуже — моя мама, тебе точно не поздоровится.

Руди не стал дожидаться ответа, а убежал к гаражам. Вернулся он с Войтеком, который тут же опустился на корточки возле Лены.

— Что-то случилось? — коснулся поляк несмело руки девушки.

— Это Войтек обычно чистит мундир и сапоги господина Рихарда, — пояснил мальчик, наблюдая за взрослыми со стороны.

— Я хочу домой, — как-то по-детски произнесла Лена, переходя на русский язык. — Я устала от всего этого и хочу домой. Я все здесь ненавижу!

— Надо потерпеть, помнишь? — ответил ей

поляк, гладя по руке. — Все скоро будет по-другому. Надо только потерпеть.

Нет, терпеть Лена не хотела больше.

Поздно вечером, когда через распахнутое окно до уха Лены донеслись звуки музыки, она уже была готова к побегу — полностью одетая, под рукой узелок с ее маленькими сокровищами и жалованием, накопленным за два неполных месяца. Фартук и косынку она сложила на стуле, увенчав лоскутом, который прикрепила к груди всего один-единственный раз.

Девушки решили дождаться двух часов после полуночи, когда замок полностью погрузился бы в ночной сон, и сейчас сидели каждая в своих комнатах, отсчитывая минуты. Лена не знала, о чем за стеной думали в этот момент Янина и Катя. Волновались ли они, боялись неизвестности, которая ждала за границами имения фон Ренбек? Сама Лена старалась ни о чем не думать, иначе в голову лезли совсем странные мысли. Она твердо решила не спускаться этим вечером к голубой гостиной, где уже сидел за фортепьяно Рихард. Он был не только нацистом, он был ее классовым врагом, как она поняла сегодня днем. И ей хотелось ненавидеть его еще больше за титул и привилегированное положение.

Но в тот вечер Рихард снова играл Шопена. И ноги сами привели Лену к знакомой двери, через полуприкрытую створку которой так маняще лился свет и чарующие звуки музыки. Снова она поглядывала за Рихардом, подмечая каждую деталь, даже те, которые не замечала прежде. Например, серебряный ободок кольца на безымянном пальце левой руки. Тонкий шрам, светлеющий полоской на фоне коротко стриженных волос на затылке. Или как падают волосы на его высокий лоб, когда он кивает головой изредка в такт музыке или следит за ходом пальцем по клавишам. А еще тонкие, но глубокие морщинки, идущие ровными линиями параллельно бровям. Наверное, он часто хмурил лоб, раздумывая о чем-то, как сейчас.

Рихард неожиданно поднял голову, закончив очередной ноктюрн, и посмотрел в зеркало. У Лены даже сердце замерло на какой-то миг — показалось, что он разглядел ее в темноте соседней комнаты. Но нет, он не повернулся к двери, не окликнул ее грубо. Он вообще не двигался какое-то время и просто смотрел на дверь со странным выражением в глазах. А потом снова заиграл до боли знакомую Лене мелодию.

Вальс до-диез. Вальс — «минутка», под звуки которого она так часто когда-то раньше занималась. Тело дрогнуло воспоминанием о каждом движении, в котором Лена двигалась по залу. Амбуате, па-де-бурре, девлюппе, глиссе. Сейчас казалось, что той, другой жизни никогда и не было. И не было никогда ни семьи, ни Коти, ни балета…

Лена боялась, что Рихард задержится внизу, и тогда им придется выходить позже намеченного. Но нет, немец поднялся к себе около часа — Лена сидела в коридоре у лестницы и прислушивалась к каждому звуку в доме. Путь был свободен теперь. Девушки выждали, пока старинные часы в глубине дома друг за другом прозвонят или глухо пробьют два часа, и осторожно без единого звука друг за другом вышли из дома и скрылись в глубине парка.

Лена уходила последней. То ли осторожность, то ли еле уловимое сожаление заставили ее уже при входе в тени деревьев оглянуться на дом, на балкон комнат Рихарда. И похолодела, заметив маленький огонек сигареты. Немец сидел в кресле, огонек едва был виден между столбиками балюстрады. Заметил ли он, как Лена скрывается в парке? Девушка замерла на месте, ожидая, что вот-вот огонек двинется вверх, когда курящий встанет на ноги и поднимет шум. Но нет, время шло, а над Розенбургом стояла тишина. Только изредка доносилось тревожное уханье совы из глубины парка, да журчал фонтан на площадке перед домом.