На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Федорова Евгения

Помню еще такую картинку. Тоже утро или, вернее, под утро. Я бреду какой-то проселочной дорогой, которая показалась мне «подходящей» — как и все, что вело на север. (Почему?) Если тропка или дорога сворачивали от севера, я их бросала и шла лесом напрямик, пока не натыкалась на «подходящую» дорогу. Впрочем, «напрямик» — понятие относительное. Часто я выходила к болоту, и, чтобы обойти его, мне приходилось идти вокруг него не один километр. Итак, я брела в предутренней дымке по дороге, и пыль на ней, вся в ковре росинок, блестела, как серебряная. Дорога вела все вниз, и внизу смутно зачернели силуэты строений — селение! Я уже хотела свернуть с

этой дороги, как вдруг увидела лежащую поперек нее мертвую лошадь. Она преграждала мне путь. Этот труп лошади, и серебряная пыль на дороге, и полная, глубокая тишина — ни петухов, ни собак — все было как заколдованное…

Может быть, чума посетила деревню, подумала я, и все бежали, бросив неубранную лошадь? Или все вымерли и лежат такими же трупами у себя в избах? Вероятно, не было ни того ни другого, но воображение мое разыгралось. А дорога стороной обогнула деревню и спустилась к озеру, точно вошла в него, и это было странно и чудесно, как в рассказах Грина. У берега стояла лодка, ни к чему не привязанная, с двумя веслами, брошенными на дно… Я села в лодку и оттолкнулась. Озеро было небольшое, километра два в длину. Я плыла в лодке, и туман клубился вокруг меня и поднимался вверх легкими облачками, которые, поднявшись, начинали алеть, потому что где-то за деревьями уже вставало солнце.

И как по команде проснулись птицы, и загомонили, защебетали по всему озеру. На противоположной стороне я вышла из лодки и стала карабкаться вверх на гору, а мокрый кустарник обдавал меня дождем крупных росяных капель. С ужасом я увидела, как мои лыжные ботинки, починенные Андреем, начинают лопаться, а подошва на одном, сбоку, совсем отстала. Что же будет, когда она вовсе оторвется? Конечно, подумала я, если бы я и пошла на юг, все равно никогда бы мне не дойти до Вологды, а даже если бы и дошла, то наверняка меня «забрали» бы на железной дороге. Значит, пусть будет что будет, лучше не думать…

Но и так все кончилось плохо, и гораздо раньше, чем я предполагала. К сожалению, я слишком часто что-нибудь делаю импульсивно, а потом уж обдумываю случившееся. Дело в том, что у меня никогда не было четкого плана — что делать и куда идти в случае удачного побега. Я целиком полагалась в этом на Андрея. А теперь, когда оказалась в «бегах» одна, я не представляла, что мне дальше делать. Я почувствовала, что снова впадаю в депрессию…

Вероятно, постоянное чувство голода и убывающие силы (ведь на одной бруснике да изредка попадающейся смородине все-таки долго не продержишься!) были тому причиной. Да еще к неприятностям добавилась неизвестно почему обильно пошедшая из носа кровь. В общем, на пятый день моей бродяжьей жизни я неожиданно вышла на какой-то лагпункт, чуть не на самую вахту — так тесно обступила тайга этот маленький лагерь. И вместо того, чтобы повернуть тотчас назад и бежать в лес, я замешкалась и сделала еще несколько шагов по направлению к воротам. Тут я опомнилась, повернулась и бросилась к лесу. Но было уже поздно…

Страж на вышке заметил меня и поднял тревогу. Безумные мысли вихрем промчались в голове, и, не успев даже толком их осознать и сообразить, что мне делать, я вбежала в лес.

— Стой! — раздалось сзади, и грохнул выстрел.

Но полсекундой ранее я зацепилась за корягу и грохнулась на землю. Пуля просвистела где-то над головой и шмякнулась в ствол сосны. Часовой, вроде лося шумно ломая ветки и сучья, подбежал ко мне:

— Кто такая?

Я слегка замешкалась с ответом, потом ответила первое, что пришло

в голову:

— Была на свидании в Повенецком лагпункте. Оттуда в Пудож шла, да вот какие-то хулиганы напали, отняли деньги, документы, избили — видите, кровь. Подвезите меня до Пудожа!

— А почему убегала?

— Да испугалась я…

Часовой явно подозрительно посмотрел на меня и тут же спросил:

— А к кому на свиданье ездила?

Я наугад назвала фамилию одного из наших актеров, тоже забранного в пересылку в мае, но тут наконец до меня дошло, и я поняла всю глупость и непоправимость ситуации!

— Полковников? — переспросил часовой — Федор? Сейчас проверим. Пошли на вахту.

Держа винтовку наперевес, он отконвоировал меня к вахте, закрыл за мной ворота и велел подождать. Часовой вошел в будку, и я услышала, как он крутит ручку старого допотопного телефона, а потом что-то кричит в трубку…

Я поняла, что для меня все кончено…

Часовой вышел.

— Ах ты, стерва, мать твою… Бежать решила!

Так я снова оказалась в лагере. Начальник лагпункта, к которому меня привели, ни за что не хотел верить мне, что у меня — 58-я. Орал на меня, чтобы я сознавалась, что я — Катька Шилобокова, уркаганка, смывшаяся с какого-то лагпункта и объявленная в розыск уже неделю назад. Я-то думала, что о моем побеге знает уже вся Карелия и патрули разосланы по всем дорогам, чтобы искать и схватить меня.

Глава 3

Пудожстрой

I. Центральный изолятор

Итак, год 1937-й, осень, центральный изолятор БелБалтЛага, куда меня водворили после моего импульсивного, отчаянного и жизненно непрактичного побега.

Камера изолятора — деревянного одноэтажного барака — большая светлая комната, с окнами, без всяких решеток и козырьков, выходившими во двор. В камере вдоль стены сплошные нары, по которым можно было прогуливаться, как по полу.

Сначала в этой обширной камере я была одна, с книжкой, каким-то образом завалявшейся здесь. Правда, книжка была без начала и конца, без обложки, но читать все же можно. Это были рассказы — кажется, Пантелеева, хорошо сейчас не помню… Конечно, для одиночной камеры книжка — настоящий клад. Однако в то время даже и этой книжки читать не хотелось… Вообще ничего не хотелось… Просто лежала, отдыхала душой и телом от всего бурного лета «Водораздела», от драматического конца его…

Уверена была, что расстреляют, — ведь побег же!.. Но страха не было — просто усталость, и жить совсем не хотелось. И «Водораздел», и Андрей вспоминались как неясный сон, как просмотренный кинофильм…

На допросы не вызывали, и время снова остановилось, как когда-то на Лубянке. Только на этот раз это не было томительно, наоборот, умиротворяюще и успокоительно…

Вот, может быть, и смерть, которой мы так боимся, тоже приходит к больному, измученному человеку с успокоением и умиротворением… Даже и думать ни о чем не хотелось, не хотелось больше страдать…

Но в конце концов из состояния этого странного покоя меня вывело нечто увиденное из окна изолятора: а увидела я, как во дворе гуляют две женщины — обе бывшие со мной на «Водоразделе»: теософка, пытавшаяся заинтересовать меня своими идеями, и еще одна, которая кричала мне вслед, когда я уходила в бега. Но ведь на «Водоразделе» нас и было всего трое «политических»… Значит, взяли их в изолятор из-за меня? Подозревают в сообщничестве, в пособничестве…