На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Федорова Евгения

Меня спугнул какой-то шум в чаще, треск сучьев. Почудился шум шагов. Я бросилась бежать и забыла впопыхах свою самую большую драгоценность — мешочек с солью! Я старалась больше идти ночами, а днем отсыпаться — так мне казалось безопасней. Особенно когда мне попалась какая-то старая дорога с верстовыми столбами, даже полосатыми, вероятно еще дореволюционными. Дорога шла преимущественно в северном направлении — «старый Вологодский тракт», решила я и, скорее всего, ошиблась.

Ошиблась я и в другом — идти мне надо было не по дороге на север, а на запад к границе, как думал Андрей, но я не очень хорошо знала географию этих мест и убедилась в своей ошибке только много позже, когда мне привелось взглянуть на карту.

Я решила идти обочиной, так как просто лесом даже днем передвигаться было трудно, а ночами — а они уже стали довольно темными — еще трудней. Ямы, коряги, завалы бурелома, болота. Я постоянно падала или натыкалась на что-нибудь, в кровь раздирая лицо и руки.

Однажды вечером я вышла к селению, и великий соблазн узнать, где я нахожусь, толкнул меня на рискованный шаг — войти в селение, довольно большую деревню, и пойти улицей. Были уже сумерки, и вряд ли фигура какой-то бабы в меховушке, похожей на телогрейку, и в платке могла привлечь чье-нибудь внимание. Вскоре я догнала шедшего неспеша мужчину, колхозника или работягу с виду, и что-то у него спросила. Кажется, где кооператив и до которого часа открыт.

Мужчина отвечал односложно и не очень охотно, но почти сразу же спросил:

— А вы сами чьи будете?

— Мы-то? — переспросила я ему в тон, чтобы протянуть время и придумать ответ, потому что раньше не подумала о том, что отвечу на такой вероятный и естественный вопрос, особенно в местности, окруженной лагерями, где все население наверняка соответственно обработано.

— Мы — пудожские, — ответила я первое, что подвернулось на язык.

Я знала, что где-то, не очень далеко от «Водораздела» есть город Пудож (впоследствии мне пришлось узнать о нем кое-что и больше). Очевидно, он был действительно недалеко, так как ответ мой не вызвал видимого недоумения или любопытства у моего угрюмого спутника. Он что-то промычал, а я остановилась, будто поправляя сапог. К счастью, мужик пошел дальше, а я с сердцем, стучащим, как барабан, повернула назад и выбралась из селения смертельно напуганная, так ничего не узнав, но решив, что никогда и ни с кем больше не заговорю…

Никогда?.. Ни с кем?.. И что вообще будет дальше? И какой смысл во всех этих блужданиях, когда Андрея нет? И сколько бы я ни бродила среди озер, сколько бы ни увязала в болотах, я не встречу его нигде и никогда. Бежать за границу — одной, без Андрея? Оставить навеки мысль снова увидеть маму и детей мне казалось равносильным вечному заключению, да я и не очень верила, что одна, без Андрея, смогу перейти границу. Я знала из разговоров с бывалыми людьми, что она хорошо охраняется, особенно с нашей стороны.

На смену прежнему возбуждению пришли безволие и отчаяние. Я увидела невдалеке чернеющий на фоне розоватого небосклона стог, направилась к нему и вырыла под ним глубокую «пещерку», залезла в нее и заснула крепко и глубоко, как ни разу не спала за все это время… Утром вернулись ясность мыслей и энергия. Андрея больше нет, но у меня двое маленьких детей, мама, которая живет одним напряжением нервов, одним страстным желанием, могучим, как инстинкт животного, — дожить до моего возвращения, сохранить моих детей, вернуть их мне. И поэтому я должна вернуться.

Только ради Андрея я могла бы оставить их, с нелепой надеждой на сверхчудесное «как-нибудь», которое рано или поздно снова соединит меня с ними! Теперь же, когда Андрея нет, а я все еще жива, только для них должна я продолжать бороться за жизнь! О себе уже думать нечего. «Свое» пусть умрет с Андреем. «Любимый мой, ласковый, возьми мою душу…» — вот такие или приблизительно такие мысли вместе с обрывками строк Цветаевой и Гумилева, которых очень любил Андрей и много читал мне наизусть, а от него запомнила и я, бродили у меня в голове, когда я лежала, проснувшись в своей теплой душистой сенной пещерке. И так не хотелось вылезать из нее

и снова приниматься «жить»…

Но снаружи было уже совсем светло, и петушиные крики доносились из селенья… Но что делать конкретно? Все-таки идти на север в надежде чудом перейти границу? Но как же дети и мама? Повернуть назад, идти потихоньку на юг и, может быть, если удастся, добраться до Вологды, где я когда-то родилась и где, прожив первые пять месяцев жизни, никогда больше не была? Там как-нибудь уехать по железной дороге в Москву и жить у мамы потихоньку, притаившись, как мышка…

А может быть, там пойти к кому-то «наверху»? К самому Сталину? Умолять его выслушать меня? Рассказать, как массы людей гибнут ни за что? Знает ли он, Сталин, что творит НКВД? (Но кто меня к нему пустит?!). Видно, даже нелепость страданий не рождает в людях ненависти, когда они не понимают: кого ненавидеть? С кем бороться? Я все еще витала в облаках наивности и веры в справедливость наверху. Хотя где-то в подсознании уже понимала весь ужас моего нынешнего положения и что все это ни к чему…

Я убежала из лагеря — вот единственное преступление, которое я совершила. Пусть за него я отсижу сколько надо, если таков ваш закон. Но разве против меня не совершено еще худшее преступление — ведь меня посадили в лагерь без всякой вины с моей стороны! Так преступно ли бежать из лагеря, спасаясь от голодной смерти? Вот такие, на теперешний мой взгляд глупые и наивные, мысли проносились в моей голове, пока я вдыхала аромат и ощущала блаженное тепло укрывавшего меня сена.

И почему-то наперекор логике я снова пошла на… север. Помню, как однажды, откуда ни возьмись, налетела короткая, но сильная гроза, с молнией и ливнем, небывалая для этого времени — первых дней сентября! Как сидела я на каком-то пригорке, под большой сосной, немного укрывавшей меня от ливня, и впереди было какое-то довольно большое пустое пространство, большая котловина, по которой косил дождь. Как раскалывалось надо мной темно-лиловое небо, и грохотали басовые перекаты грома…

Но мне было ни капельки не страшно — наоборот, весело и радостно. В такую грозу уж, наверное, не ходят дозорные патрули, и можно ничего не бояться, а после дождя и собаки не берут след. Однажды ночью я устроилась недалеко от шоссе и заснула, поджав колени под свою короткую шубейку, которую мама принесла мне еще в Бутырки и в которой я была похожа на Катюшу Маслову из романа Толстого, по мнению Раисы Осиповны Губергриц.

Господи, как давно все это было — Бутырки… Театр… Но поджатые ноги затекали, коленки высовывались, холод проникал всюду и будил. Просыпаясь и дрожа от холода, снова натягивала я на себя шубейку. Уже засерела предрассветная муть, когда я вдруг ясно увидела наши лагерные деревянные, опутанные колючей проволокой ворота вахты, увидела, как медленно и со скрипом они закрываются, и… Андрей, отступая шаг за шагом задом, спиной, уходит и уходит из лагеря туда, за ворота, и смотрит на меня — прямо в лицо, глаза в глаза, и зовет, и приказывает глазами… И все уходит и уходит, как в кино, становясь все меньше и меньше. Слезы бежали у меня, как горячие ручьи, и все было мокро от этих слез…

И когда глаза мои наконец открылись, лицо мое все было мокро от слез на самом деле — слезы продолжали бежать сами собой. И вдруг на фоне светлеющего неба я увидела рогатую голову с отвисшей нижней губой. Голова чуть наклонилась набок, как бы с любопытством, а может быть, с участием разглядывая меня. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга — я и высунувший из чащобы голову лось. Он даже низко нагнул голову и вытянул шею, чтобы лучше меня рассмотреть. Хотя я не шевельнулась, вдруг он чего-то испугался, фыркнул на меня (я тоже испугалась), затем шумно повернулся всей своей громадной тушей и сиганул в лес. Кругом только стон пошел — казалось, по лесу мчится паровоз, ломая и круша все на своем пути!