На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Федорова Евгения

Нам с Андреем повезло — мы попали в одну бригаду. Стояли тихие безветренные дни. Огонь не бушевал в чаще, как это обычно описывается в книгах и теперь показывается по телевизору. Огонь горел медленно, лениво перебрасываясь с куста на куст, окружал тонкие сосенки, вспыхивал на минуту факелом и нехотя полз дальше. Можно было подойти почти к самому пожарищу.

Когда мы нашли один такой очаг возгорания, тем, у кого были лопаты, приказали рыть канаву, а остальным — нарубить или наломать веток и захлопывать огонь у канавы, не давая ему перекинуться на другую сторону. Таким образом мы притушили огонь метрах на 20, и нам велели двигаться дальше.

Началась странная и нелепая

игра. Пожарище имело в окружности километров пять-шесть. Мы шли по краю, притушивали огонь и шли дальше. За нами чуть притушенный огонь к разгорался снова, без труда перекидывался через узкую канавку — в одну лопату! — и как ни в чем не бывало продолжал себе гореть и распространяться дальше. Но мы особенно не огорчались — хотя от огня и было жарковато, и гарь ела глаза, все же это было гораздо лучше, чем таскать проклятые баланы на лесобирже.

Конвоиры, убедившись в никчемности наших усилий, да и сами притомившись, особенно не нажимали, покрикивали так, для порядка, и мы двигались еле-еле или просто стояли на месте, помахивая своими ветками. Кое-когда нам разрешали и посидеть. К вечеру выяснилось, что в лагерь нас не поведут, пока мы не потушим пожар! И действительно, к вечеру сменился конвой, а из лагеря привезли «обед» — суп в больших казанах и… по 400 граммов хлеба каждому! Вот какой великолепный пикник устроила нам матушка-Природа.

…Так мы и ходили вокруг нашего пожарища, вероятно, не раз обойдя его кругом за три дня. Спали тут же, в лесу, в сторонке, вповалку, под бдительным надзором конвоиров, спускавших на ночь со сворки собаку. Тут уж не только встать на ноги, пошевелиться было страшно — натасканный пес строго следил за каждым движением, готовый кинуться и впиться в горло клыками.

А что было бы, если бы вдруг поднялся ветер и задул в нашу сторону? Но, очевидно, Природа была за нас, и мы ей спокойно вверяли наши грешные и благодарные души. В лесу не шелохнулась ни одна веточка, и огонь потрескивал вполне мирно, словно мы грелись у большого и надежного костра. Комары исчезли начисто.

Конечно, в общем мы устали, натерли ноги, перемазались в саже, как черти, и в горле все время щекотало, а из глаз текли слезы, но все равно было хорошо и даже просто чудесно — не возвращаться в лагерь, не видеть окаянных бараков и вышек с «попками», не слышать рельсины на поверку, словом, жить вне лагеря!!

И Андрей сразу воспрял духом, и голос его окреп, и в глазах снова засветилось былое мужество. И ночью так чудесно было слышать его сонное дыхание или почувствовать прикосновение его руки… Так мы и не потушили пожар, и в конце концов нас увели в лагерь. Пожары как-то затухали сами по себе, а окончательно потухли, когда пришла осень и начались дожди.

III. Вечная память

…К осени стало казаться, что жизнь в лагере мало-помалу налаживается и мы кое-как дотянем до каких-то перемен. Во-первых, притерпелись. Во-вторых, нам наконец разрешили написать по одному письму. В-третьих — открылся ларек, и там можно было купить махорку и сахар! Правда, денег у нас почти не было, но после письма можно было надеяться, что нам выдадут, если придет перевод.

В ларек — малюсенькую хибарку — набивалось народу как сельдей в бочку. Несколько покупателей и десятки «зрителей», готовых как стая коршунов ринуться на добычу. Все знали, что «свое богатство» надо крепко прижимать к себе. У Андрея, который изо всех сил держал в руке кошелек, напрочь оторвали обе крышки от него! Если кто-нибудь неосторожно протягивал бумажную купюру через прилавок, ее тут же выхватывали целиком или половину. И все-таки это был прогресс, и все наши мужчины блаженно

затягивались махорочным дымом, который после мха и пакли, вытянутой из щелей стен, казался нектаром. Я тоже понемножку курила, не столько для удовольствия — от махорки сильно кружилась голова, сколько чтобы заглушить постоянное чувство голода.

…И наконец пришли первые посылки! Их выдавали в какой-то хибаре, возле изолятора. Там посылки вскрывали и «проверяли», изымая недозволенное или приглянувшееся начальничкам, а остальное надо было нести в уже раскрытом ящике мимо нашего «забарачного» поля с ямами от выкорчеванных деревьев. Первые посылки никому до своего барака донести не удалось. На владельца заветного ящичка (со съестным!) налетала свора уркаганов, сбивала человека с ног, вышибала посылку у него из рук, и драгоценное содержимое — яблоки, печенье, лук — вмиг исчезало в кишащей руками и ногами куче.

«Попка» с вышки равнодушно взирал на это зрелище (хотя, может быть, и с удовольствием — все-таки развлечение!) Потом «58-е» стали умнее и за посылками ходили с собственным эскортом, достаточно многочисленным, чтобы отбиться от урок, и поэтому их удавалось донести до барака. Получила и я посылочку с сухарями, любимой моей халвой, апельсинами и какими-то жирами. И хотя это был пир всего на один день — ведь друзей было много, да и с моими барачными соседками надо было хоть чем-нибудь поделиться, — все равно это был чудесный и сказочный пир! И вечер, полный надежд на долгожданное «чудо», которое вот-вот должно же наконец произойти по чьему-то «велению»…

Но «чуда» не случалось. Наоборот, стали приходить какие-то «дела», зашевелилась раньше как-то незаметная «третья часть». Понаехали новые уполномоченные, и по ночам стали вызывать то одного, то другого. Начались допросы… Хотя каждый из них кончался тем, что брали подписку «о неразглашении», на другой день весь лагерь уже знал, кого вызывали и о чем спрашивали. Тут были и допросы по старым делам, за которые мы уже получили приговоры и отбывали свои сроки, были и попытки завести новые — спрашивали о знакомых и друзьях по лагерю, а то и о совсем незнакомых людях, которых заключенные никогда в глаза не видели.

Из нашей компании тоже вызывали всех по очереди, чаще других Андрея. Его держали целую ночь напролет, требуя, чтобы он назвал своих «сообщников», тех, кого не удалось арестовать в 35-м и которых, как видно, и до сих пор разыскивают, — из числа 400 вернувшихся на родину «сменовеховцев». Утром его снова гнали на работу, а он едва держался на ногах. Измученный Андрей называл им разные выдуманные фамилии, но это не было выходом — таких людей не существовало, и его обвинили в издевательстве над «органами».

Что было делать? Мы не знали… Вызывали и меня. Зная, конечно, о моих с Андреем отношениях, требовали, чтобы я «выведала» у него о его тайных «связях». Кричали, ругали, грозились, что они «повенчают» меня с моим «хахалем» перед «списанием» в расход, как давно уже следовало сделать!

— С кем из западной сволочи готовит он заговор? Если не узнаете, обоим будет плохо!

Но все же только грозились, не били — такого приказа, видно, еще не поступило. Мне и до сих пор непонятно, кому и зачем понадобилась эта комедия, когда люди так или иначе все равно были обречены. Сколько можно было выдержать такой «Водораздел»? А если хотели прикончить быстрей, то кто мешал просто всех перестрелять? Не все ли было равно, что написать в отчетах и «делах», — пиши, что угодно твоей фантазии! Однако людей продолжали вызывать, подолгу держали на допросах, давали зуботычины, хотя и не избивали, а утром, падающих от истощения и недосыпания, опять гнали на работу…