На острове Буяне
Шрифт:
– И я так тоже думаю. Они ведь с Кочкиным твоим – пятиюродные. Да кумовья.
– Ну!.. Ко мне постучится, не иначе! К близкой родне ему тогда заявляться нельзя.
– Ты уж, Бронь, если что… Крупы да сахару… Да из одёжи. Я потом отдам.
– Ты, Таечка, даже не сомневайся! После Кочкина моего сундук одёжи даром лежит. И Антон её – не носит. Она ему нафталином пахнет. Оденем. Накормим. Поможем, конечно. А то и спрячем. У нас чулан тёмный за печкой пустует, в нём ухваты да тазы. И подпол чистый, высокий. Вот, надо в тёплой стайке перегородку поставить, на всякий случай… Да наша милиция – она разве лютовать
– Добеги, если что. Мне сразу скажи. Я бы к вам потемну подлетела. Мы бы повидалися… Участковый-то чего? Зашёл: «Кормачова! Подпиши бумагу, что ты Степана не видала. А если увидишь – только чтоб не на виду он был! И не признавайся тогда, не говори никому». Строжится. А зачем бумага – не сказал.
Бронислава откусывала сахар, замирала от удивления – и прихлёбывала из стакана.
– Правильно строжится… А ведь как твой Степан хорошо в школе учился! Лучше всех! – вспомнила она Таечкиного мужа. – Распрекрасно у него голова-то варила – всё знал, всё читал. Учителя на него все прям дивилися. И вот тебе: восемь лет припаяли. А он только один раз и ударил. За всех, один, страдать пошёл. И весь общий грех он на себя, на одного, взвалил!.. Я думаю, Таисья, он святой за это в тюрьме сделался: вот. Зато мы – не бедуем. В нашем районе. От разора зато избавилися.
Они обе замолчали, думая о грустном: об огромной заснеженной разорённой России, которая лежала вокруг Буяна… О заброшенных, тоскующих полях, замерших меж лесами и долами в безнадёжном сне, похожем на смерть. О миллионах бедных людей, изгнанных со своих уже не дышащих заводов. О юных нерожающих женщинах, предлагающих себя вдоль бесконечных российских дорог первому встречному, и об искалеченных нескончаемой войною парнях, тянущих руки за подаянием с инвалидных своих колясок…
– А ведь Стёпа, он ему, агитатору, по-хорошему сначала доказывал. На собрании. Что нам ихних порядков таких, заморских-то, даром не надо. Чёрная лошадь сивому не ко двору, – покорно рассуждала Таечка, вытирая слёзы полотенцем. – А то, что его, присланного, сюда не звал никто, на суде не считается. Вот что оказалось!
Бронислава с жалостью смотрела на куму:
– Совсем ты дошла, Таисья, – накинула она шаль на себя. – Погоди-ка, вот я тебя вылечу маленько. Буфет-то ваш как? На станции? Вроде, работает…
Таечка рассеянно кивнула и пошла отпирать дверь.
[[[* * *]]]
В буфете пахло пирожками с мясом и с картошкой, а ещё жареными судаками. «На прошлогоднем, что ли, масле жарят? Не на свежем, вроде», – подумала Бронислава, нарочно принюхиваясь с подозрением, чтобы не хотелось есть. Она подождала, пока народу у прилавка станет меньше. Потом склонилась к продавщице:
– Дай-ка, Оня, мне чекушечку в долг. Вон ту. С пузечком.
– Ты что, тёть Бронь? Без копейки совсем осталася? – удивилась молоденькая буфетчица. – На двух зарплатах – и не хватает?
– Давай, давай. Занесу я, никуда не денуся! Через две недели, с получки, – успокоила её Бронислава. – Я у Таечки сижу… И конфетков мне взвесь. Граммов двести.
– Тебе каких? Шоколадных, что ль?
– Ну, конечно, не подушечков! – приосанилась Бронислава.
– …Чего Витёк-то пишет?
– Пишет – служит! – спрятала Бронислава чекушку под шаль. – Привет от тебя передавать? Иль погодить?
– Не
Она вздохнула, протягивая шуршащий пакет с конфетами:
– И так меня мой-то к нему ревнует. Говорит: «Он у тебя в глазах круглые сутки сиднем сидит! Я вижу». Теперь про Витька и думать не думаю, тёть Бронь… Как оно там поётся? Наколола ноженьку, да не больно. Об острыю травоньку – о полынку.
– Ох, правильно, Онь, поётся, – согласилась Бронислава поспешно, разглядывая конфеты. – Анисовые, что ль?.. Наколола ноженьку, да не больно, любил меня миленький, да недолго… Ты на бумажку себе запиши, должок-то. Напомнишь потом.
– Я не забуду, – грустно проговорила буфетчица. – Всё я помню. Всё-всё!
Бронислава приостановилась, окинула её быстрым примерочным взглядом. «Посправней Ксенечки Оня-то будет. Та уж больно тощая. Красивая, а бледная: в фельдшерицу». Но рассудила второпях: «Ладно, тощая да, считай, уж своя. А эта – мужняя».
Оня то ли шмыгала носом, то ли всхлипывала, отвернувшись к ящикам и читая на них этикетки.
«Эх, жалко, один у меня Витёк уродился! – жалела Бронислава на бегу. – На всех на хороших его не переженишь… А как же я Оньку-то проглядела? Это когда же они провожалися?.. Ну, Витёк, ну паразит. И когда успел, паразит?»
Она скорёхонько пересекла зал ожидания, кивая закутанным людям:
– Доброго здоровьица… И вам не хворать. И вам не хворать, – и постучала в дверь подсобки условным стуком.
[[[* * *]]]
Окно там было снова занавешено. Но Таечка прильнула к стеклу. Она разглядывала площадь перед автостанцией, отодвинув штору самую малость.
Бронислава крепко поставила чекушку на стол:
– Давай-ка печаль-то переломим! Вот мы её теперь оборвём, чтоб она за нами дальше не потянулася. Чтоб не волочилась… А то пристала к нам, как собака приблудная. Печаль.
– Давай, – улыбнулась Таечка и ополоснула стаканы.
Бронислава разлила сразу напополам. И сказала:
– За то, что у Наташи твоей ум – весь отцовский: сроду отличница! Вот на Кешу я тоже как погляжу на своего…
– Характер только мой, – вздохнула Таечка, потом отпила, морщась. – …На пятёрки учится, старается, все жилочки свои вытянула. От Сельхозуправления ей приплачивают, а она – всё равно… Работает ещё, в городе-то в этом. Пришлёт мне кой-какие рублики, а я в слёзы! Ведь другая-то сама бы лучше нарядилась, нафуфырилась. А моя – нет, об матери у ней душа болит. Ни кавалеров у ней, ни тамошних подруг, ни кого… Ну, какие кавалеры в городе? Обуза одна… К земле она прижатая, умница моя: отец в тюрьме сидит… Зато с образованием её ведь, Наташеньку, Ильшин на работу ждёт, не дождётся! Спрашивает про неё… А она – вот как старается! Старается, учится…
Таечка уже плакала в голос – от жалости к мужу, к дочери и к себе. Бронислава всхлипывала тоже.
– И слабенькая, а – красавица писаная! Твоя Наташа, – причитала Бронислава и утиралась вместе с Таечкой одним, общим, кухонным полотенцем, только другим концом. – А видишь, надрывается девчоночка-былиночка, себя не жалеет… Ох, износится раньше время Наташечка твоя, сколько же она на себя взвалила! Батюшки-светы… А ведь Степан-то в прорабах как хорошо зарабатывал! Нужды бы сейчас не знали. А оно, видишь, чего вышло.