На острове Буяне
Шрифт:
– Ох, износится, подорвётся… – подносила к глазам другой край полотенца Таечка. – И не сирота, а в полусиротках доченька моя родная, умница оказалася…
И деловито спрашивала Брониславу, всхлипывая:
– Бронь, и каких пожаров нам тут бояться? Мы в любой час их бабьими нашими слезами зальём.
– Точно! Все пожары потопим! По всей земле! – решительно поддержала её Бронислава.
– Ох! Зальём. Все пожары мировые!.. – снова выпевала Таечка. – Слезами горючими…
– Зальём все, они нам и не страшно, – вторила ей Бронислава.
Они замолчали, чокнулись
– А я же смородины кручёной с собой прихватила. На-ка: эту баночку – тебе. А эту – для Наташи твоей. И что я с Кешей в город ей банку-то не отправила?! Не догадалася. Ну, умора… Ведь он бы как хорошо довёз! И довёз бы, и доставил.
Таечка завздыхала, принимая банки:
– Совсем у нас смородина не уродила в этом году. У кого огороды в низине.
– Так вода-то когда сошла!.. – всплеснула Бронислава руками. – Не зря тут раньше остров был всё время. Остров Буян… А теперь по весне только – вода кругом. Вот, давай утрёмся ещё разок, а то от слёз наших опять остров сделается!
– Оно бы, конечно, и к лучшему, – прерывисто вздохнула Таечка. – Стёпа только бы тут поскорей оказался, на острове. В безопасности нашей.
– Да мой бы вернулся! – вставила поскорей Бронислава. – Супружник законный. Пускай бы ему путь в города отрезаный был!
– Да водой бы мы ото всех опять и отгородилися! От агитаторов-то от разных… Жили бы, как до всяких времён.
– А что? Вот как наплачемся бабьим всем Буяном посильней, так оно само и случится! – пообещала Бронислава со смехом, отирая полотенцем мокрые щёки. – Отгородимся! Напрочь, Тай.
Потом они долго сидели, и пели на два грустных голоса, и раскачивались потихоньку, держась за края общего полотенца:
<s>«Развяжите мои кры-ы-ылья…<s>Дайте вволю полета-а-ать…<s>Я заброшенную до-о-олю…<s>Полечу свою иска-а-ать…<s>Полечу в страну родну-у-ую!..<s>Там закончу свой полё-о-от…<s>Расспрошу про мать родну-у-ую…<s>Как она теперь живёт…»[[[* * *]]]
Тяжёлые ветви скрежетали сверху по металлу, царапали и хлестали оконные стёкла. Маленький жёлтый автобус на лесной извилистой дороге подскакивал и громыхал так, словно был увешен снаружи пустыми консервными банками, кастрюлями и сковородами. И путников, вцепившихся в узлы, сумки и чемоданы, подкидывала вверх с вещами, мотала из стороны в сторону, сбрасывала с сидений и валила друг на друга жестокая дорожная тряска.
Кеша, взлетая вместе со всеми, силился сообщить водителю, что тот везёт не дрова. Однако только нечленораздельное, сердитое «моп-поп!..» вырывалось у него сквозь стиснутые зубы.
Но уже через три часа, оглушительно стреляя и кренясь, старый автобус взвыл – и выскочил всё же в решительном рывке на грейдер. Оставив в лощине сизые клубы дыма, он пошёл по слабо наезженному
Кеша вздохнул облегчённо. И наскоро поругал женщину, мелко трясущуюся рядом:
– С какой стати вы всё время водружали на моё плечо десятки килограммов вашего роскошного тела? Держите свои формы при себе. Безобразие!
Устроившись поудобней, он заснул через минуту.
Бесчисленная толпа людей с клетчатыми китайскими сумками – городскими, из дешёвого полиэтилена – переминалась в нерешительности на невспаханном, туманном поле. И в тряском автобусном сне расплывчатый Хрумкин, хлопая широкими голенищами кирзовых сапог, сразу же повёл народ походкой командора к каким-то очередным светлым вершинам всеобщего счастья. Но Кеша подозревал во сне: путь этот хорошо сочетался с тайным, личным, невиданным обогащением избранных – через безграничную власть над прочими, неизбранными. И, бегущий за Хрумкиным след в след, он не хотел отставать от него ни за что на свете. Большую резвость ему придавал, правда, весьма мелкий расчёт: если ты движешься к этим несуществующим вершинам, мороча головы всему человечеству, рядом с вдохновителем движения, то по пути непременно попадёшь на дармовую пьянку.
Влажный пожухлый бурьян хлестал по ногам идущих. Невспаханное поле цеплялось за одежду колючим чертополохом, кололось татарником. И утомлённый народ отстал вскоре – он затерялся в туманном поле со своей поклажей далеко позади. Кеша дёрнул Хрумкина за рукав и указал на дальнюю и давно не нужную никому межу:
– Я обнаружил отщепенцев! Твои подчинённые бессовестно уклоняются от предписанного им, западного пути! Безобразие…
И их, двоих, быстро понесла к меже какая-то невидимая сила.
Люди с клетчатыми сумками сидели там, в сыром бурьяне. Они глядели в серое небо, запрокинув серые усталые лица, будто ждали пришествия солнца. А их двоих, приближающихся неумолимо, не замечали вовсе.
– Может быть, они не понимают своего тяжёлого неизбежного счастья? Может быть, они не хотят прогресса? – спросил Кеша Хрумкина, остановившись в замешательстве. – Как ты считаешь?
– Я считаю – до шести, – внятно ответил тот. – Всегда – до шести!
– Сильно подозреваю, со свойственной мне проницательностью, что они тоскуют по утерянному социалистическому раю, – сказал Кеша. – Уйдём же отсюда! Им, отсталым, с нами не по пути.
– Сделайте милость… Сделайте милость… – завздыхало всё вокруг, хотя усталые люди оставались недвижными. – Провалитесь в свою преисподнюю… В преисподнюю…
И они вдвоём оказались вдруг в неприбранной холостяцкой хрумкинской квартире. Кеша узнал старинную колченогую мебель, источенную злым жучком, неустанно превращающим чьё-то изысканное, славное прошлое в мучнистую, скучную пыль. На потрескавшемся знакомом портрете обнаружил он и Хрумкина-старшего. Но почему-то заподозрил во сне, что тот никогда не был высокопоставленным Фрумкиным, как утверждал флейтист-внук во время своего пьяного бахвальства. И вообще – желание капризничать, требовать, подозревать и обвинять овладевало теперь Кешей неодолимо.