На перекрестках фэнтези

Пехов Алексей Юрьевич

* * *

В этом паршивом, проклятом и забытом большинством мало-мальски уважающих себя богов городишке погода почти всегда была отвратная, а сегодня она была отвратна вдвойне. Не то осень, не то зима, серый снег, лениво падающий из серых же туч над головой в серую жижу под ногами… Если так начинается утро понедельника, прикидываю, какой дрянью окажется остальная неделька. Но меня это уже не волнует — мне даже возвращаться по этой грязи не придется, в отличие от собравшейся вокруг эшафота толпы!

Я должен был стать

первым номером сегодняшнего представления — так, обычное повешенье, сольный номер для разогрева публики. За моей спиной, позванивая кандалами, зябко переминались куда более интересные — с точки зрения жадной до кровавых зрелищ толпы — экземпляры. Два усекновения головы, два четвертования, колесование… звероподобному же громиле через три головы от меня предстояло вволю, походить на привязи из собственных кишок. Мерзко, а что поделаешь — жители этой дыры мнят себя цивилизованными и в таковом качестве ни в чем не желают уступать людоедам с Жемчужных островов.

— Па-ашел!

Получив в плечо тычок древком пики, я качнулся вперед, кое-как удержался на ногах и, осторожно ступая по начавшим подгнивать ступенькам, вскарабкался на эшафот. Здесь меня с нетерпением уже поджидала комиссия по проводам в иной мир — палач в красной рубахе, двое его подручных, зябко кутавшийся в черный с меховой оторочкой плащ «ворона» из ратуши и жирный лысый жрец с деревянным «солнышком» на пузе.

Увидев меня, «ворона» звучно прокашлялся и, поправив съехавшие было на нос очки, развернул свиток.

— Осужденный Алан Аргнейл, — хрипло проорал он. — Советом Вольного Города Шиийла… — Тут он осекся и вновь раскашлялся.

— Аллан Аргнейл, — сказал я. — Мое имя произносится и пишется с двумя «л», скотина ты безграмотная.

— Да ладно тебе, капитан, — пробасил палач. — Ты ж не хочешь заработать еще и пяток ударов кнутом за оскорбление чиновника, находящегося при исполнении?

— Советом Вольного Города Шиийла приговоренного к смерти посредством подвешивания за шею после того, как была неопровержимо доказана вина его в преступлениях нижеследующих: в бытность свою капитаном брига «Скользкий счастливчик» помянутый Аргнейл чинил разбой и разорение на суше и на воде…

Дальше я слушать не стал, ибо список этот мне зачитывали таким же нудным канцелярским тоном уже раз восемь. В общем, там все было верно, если не считать пункта о лишении чести благородной девицы — эту жирную крикливую дуру, дочь маркграфа, я и пальцем не тронул, передав с рук на руки людям Ворроса Таго. Эти на слово не верят, и будь что с благородной девицей не так, полагающийся мне процент выкупа мигом упал бы ниже киля. Но кроме ребят Таго мои слова могла подтвердить лишь черноглазая служаночка маркграфини, с которой мы весело прокувыркались всю дорогу до порта, — да где ж ее сыщешь теперь?

— …и милосердные постановили: повесить оного Алана Аргнейла за шею, дабы висел он, пока не умрет! Писано в шестой день месяца Коррей года 654 от явления Солнцеликого.

Здесь, на эшафоте, ветер был сильнее, чем внизу, и потому куда

ловчее находил прорехи в камзоле. Ну а я, проведя последние три года в Южных морях, здорово отвык от здешних холодов и сейчас начинал потихоньку замерзать.

— Карту, капитан! — заорал кто-то из толпы. — Дай карту!

— Дай! — подхватили еще несколько голосов. — Зачем тебе золото на том свете, пират? Дай его нам!

— Я помолюсь за твою душу!

— Карту!

Вот идиоты! Они что, не знают, какие порядки заведены в их собственной тюрьме? Где я, по их мнению, должен был хранить эту карту? В собственном заду? Ага, как же… после первых трех дней я всерьез заподозревал своего тюремщика в противоестественных наклонностях.

«Ворона», завершив, наконец свое чтение, отошел на край эшафота, а его место занял жрец.

— Несчастный! — взвыл он, тряся сразу всей дюжиной подбородков и картинно вздымая руки к небу — точнее, пытаясь это делать, ибо поднять пухлые ладони выше собственных ушей у него не получалось. — Ты стоишь перед лицом смерти — так отрекись же от лжебогов и найди свет утешения в единственно истинной вере!

Мне стало противно.

— Убери его, — сказал я, глядя в прорези кожаного колпака. — А то ведь зашибу… ненароком!

Палач понимающе кивнул и, подойдя сзади к жрецу, тронул его за плечо — доски эшафота под сандалиями жреца при этом явственно скрипнули.

— Шли бы отсюда, святой отец, — пробасил он. — Слепому ж видать: не ваш это клиент.

— А ты, капитан, — повернулся палач ко мне, — ничего мужик. Другие за этим слизняком по всему эшафоту ползали, за рясу хватаясь, — лишь бы еще чуток на этой стороне задержаться. Давай руки! — скомандовал он, поднимая прислоненную к чурбану здоровенную кувалду.

— Это еще зачем? — А ты думал, тебя так с кандалами и вздернут? Это ж городское достояние, попользовался сам, — палач гулко хохотнул, — отдай другим.

Отчего-то я подумал, что сию печальную сентенцию наверняка изрек кто-то из моих предшественников.

— Без шуток, капитан, нравишься ты мне. — Почти не примериваясь, палач взмахнул кувалдой — и сбитая заклепка отлетела прочь. — И одет ты не в пример прочей рвани… сапоги добротные… кафтанчик хоть и подрали свиньи тюремные, ну да настоящее сукно сразу видать…

— Ремень не забудь, — посоветовал я.

— Не забудем, — пообещал палач. — А ввечеру, как обычаем дедовским положено, выпьем за клиента хорошего. По нынешним нашим жалким временам, скажу тебе, капитан, такие, как ты, редкость, а то все больше мразь подзаборная — ни тела, ни достоинства. Рази ж на ней искусность покажешь? Народишко подлейший, так и норовит помереть с одного удару!

— Сочувствую…

— Жаль, право, — вздохнул палач, небрежно отшвыривая кандалы в сторону, — что тебя к «Конопляной Женушке» приговорили. Висельниками-то мой подмастерье занимается, — палач кивнул через плечо на неуверенно мнущуюся возле столба худощавую фигуру, — там всей работы в самый раз для такого сопляка, как Кевин.