На перекрестке миров
Шрифт:
— Кормить, — решительно кивнула я и сладко улыбнулась. — Люблю лошадок.
— А-а. Ну, тогда овес в мешках возьмешь, да в торбы насыпешь, — не слишком уверенно сказала Анна и махнула рукой. — Конюшни за углом.
Я тряхнула головой и почти вприпрыжку миновала скотный двор. Обогнула угол монастыря и оказалась в узком дворике с каменной конюшней. Пожилая монахиня при моем появлении удивленно подняла брови, но ничего не сказала, только кивнула и снова принялась орудовать граблями, собирая разлетевшееся сено. Я оглядела дощатую изгородь, полукруглую дверь с воротцами, ведущими к стойлам, летнюю коновязь
В стойлах переминались два жеребца — старенький мохноногий тяжеловоз и совсем молоденький ездовой, смешно шевеливший бархатными ушами. Я погладила благодарно подставленную шею жеребенка и принялась щедро черпать зерно из стоявшего у двери мешка. Ко времени побега, когда выпадет случай, лошадки должны быть откормлены. Пожалуй, попрошусь за ними ухаживать. Глядишь, настоятельница за проснувшееся рвение примет, все легче будет.
Обед наступил не скоро. И, хоть я и работала вполсилы, каждую свободную минутку тратя на отдых, успела изрядно умаяться. Послушницы косились на меня неприветливо. Понимали, небось, что отлыниваю. Но трудиться наравне со всеми я была просто не способна. Слишком непривычна была такая работа, да и огромный бушлат всячески затруднял движения, делая меня неповоротливой и медлительной.
На обед подавали овощной суп. Если там когда-то и было мясо, то обнаружить оное мне не удалось. Благо к супу еще полагались пирожки с капустой, и худо-бедно я наелась. Жаль только рассчитывать на послеобеденный сон не пришлось. Сразу после трапезы все послушницы отправились в мастерскую, и я была вынуждена следовать за ними.
С ткацким станком отношения сразу не задались. И вроде техника плетения не сложная и рисунок мне подобрали самый простой, а все равно я умудрилась напутать несколько раз. Старшая из послушниц — пожилая и вечно хмурая Ярина, следившая за моими успехами, то и дело отчитывала меня и даже пару раз позволила себе хлестнуть по рукам тонкой хворостиной. Не столько больно, сколько обидно. Я, конечно, высказала ей все, что думаю по поводу подобных методов воспитания, но от того отношения наши не стали теплее. Ярина не спускала с меня глаз до самого вечера, одергивая каждый раз, когда я медлила или неловко завязывала узлы на поперечных нитях.
— А откуда только такие неумехи берутся? Ногти длинные, пальчики нежные, а делать ничего не умеют, — бурчала себе под нос наставница и в какой-то момент меня взяла злость.
Неужели, я, и правда, ни на что не способна? Стиснув зубы и, взяв в кулак все свое упрямство, я решительно настроилась хоть чего-то добиться. Да только куда мне до остальных девушек…
В итоге к концу дня на меня косо глядели, кажется, уже все монастырские послушницы. За глаза называли растяпой и белоручкой. А еще крайне возмущались, что я посмела перечить Ярине. Как же, сами-то они при наставнице немые, словно рыбы, разве что за спиной шушукаться и умеют.
Дни потянулись монотонной чередой. Подъем ни свет, ни заря, утренняя служба, работа на скотном дворе да борьба с ткацким станком, упорно не желавшим подчиняться моим неумелым рукам.
Дел на дворе вечно было невпроворот, да и послушницы, как нарочно, скидывали на
Я терпела. Понимала, что одна против всех этих злющих девиц не выстою. Из всех сестер ко мне хорошо относилась только Анна, впрочем, это милое дитя любило, кажется, всех вокруг. И искренне расстраивалось, когда очередная неприятность настигала меня в самое неподходящее время. Странно, но послушницы (наверное, чуя эту почти невозможную доброту в моей соседке) никогда не попрекали ее нашей своеобразной дружбой. Относились ровно, благожелательно, и меня это хоть немного, но радовало. К концу недели я даже стала надеяться, что может быть всё, в конце концов, сладится, и местные аньи свыкнутся с моим присутствием. Впрочем, лошадок я подкармливать не забывала и постепенно изучала порядок монастыря — когда двор покидает последняя работница, как часто и по какому поводу открывают задние ворота, во сколько запирают общие двери.
Гром грянул в выходной после обеда. В этот день ткачество заменили вышиванием, очевидно, сочтя подобную работу более легкой. Склонившись над салфеткой с ликом Матери Прародительницы, то и дело накалывая пальцы, я тихонько шипела сквозь зубы, припомнив, кажется, весь арсенал ругательств ингирвайзера. Анна, сидя рядом, изредка вздрагивала от моих выражений и то и дело пододвигала ко мне нужного цвета нитки.
— Наперсток возьми, убоище, — долетел до меня язвительный голос, — всю ж работу кровью перепачкаешь.
Как она меня назвала?!
Я вскинула голову и, прищурившись, уставилась в довольную физиономию Джильды, той самой долговязой девицы, невзлюбившей меня еще на первой феолатрии.
— Что смотришь? — немного нервно переспросила дылда и передернула острыми плечами. — Делай, как сказано.
— Кем сказано?
Я раздраженно отбросила вышивку и откинулась к стене, скрестив руки на груди. — Ты что себе возомнила, болезная? Или роль Ярины спокойно спать не дает, что ты тут из себя наставницу корчишь?
Сидевшая неподалеку Ярина коротко кашлянула, но отчего-то в спор вмешиваться не стала. Так-так, а ведь, похоже, не все тут у них промеж собой ладно, это они только против меня дружным строем ополчились, а копни поглубже…
— Да как ты смеешь? — И так не слишком приятный голос Джильды стал и вовсе визглив. — Подстилка мужицкая, кто тебе позволил на честных девушек голос повышать!?
— Это ты-то честная девушка? — Я звонко расхохоталась. — Вчера своими глазами видела, как ты в трапезной лишний кусок сыра в передник прятала.
Лицо Джильды цветом сравнялось со свеклой.
— Врешь ты всё! Завидуешь просто, вот и оговорить решила!
— Завидую? — Вот уж действительно забавно. И странный какой-то смех всё рвался из меня, и я никак не могла остановиться. — Да чему завидовать? Спрятались за стенами, точно куры в сарае. Не знаете ни жизни, ни удовольствий, ни мужчин и думаете, что благость Матери стяжали?
В комнате стало очень тихо. Так тихо, что даже стало слышно, как потрескивают угольки в печке времянке.