На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни
Шрифт:
Этот день — ярким пятном, ослепляющим глаз, круглым и редким будит память мою. Этот день... Впрочем довольно. Я могу говорить о нем, солнечном дне, как я его называю, без конца. Это глупо. Довольно.
Нам не везло. Справа и слева. С обеих сторон теснили нас красных отряды...
Мы отступали. Отдавая деревни. Оставляя трупы убитых. Я шла в крайней цепи, защищавшей наш отряд с юга.
Изредка пули свистели. Заблудшие. Неизвестно откуда пришедшие.
Где то сбоку рвались
«Эй, товарищ Елена. Погодите».
«В чем дело?» Голос тревожный.
Обернулась. Смотрю. Бежит через поле солдат. Как помню сейчас: глаза круглые, рот полураскрытый, лицо покрасневшее.
«Товарищ Елена. Скорее, спешите в деревню».
«Почему? Что случилось?»
Он смущенно молчит. Значит надоть! Фельдшер зовет. Бачил — ранен ваш муж.
Что? Муж? Мой муж? Невозможно! Ранен? Где? Да, нет. Здесь?
— Не может быть!
Бегу через поле. В деревню. У крайней избушки группа людей. Доктор. Фельдшер.
«Товарищ Елена, будьте сильной, твердой и сильной. Муж ваш ранен смертельно».
«Где он? »
«Вон там. На сене лежит».
«Скажите мне, доктор, он безнадежен? »
«Да. Ранен в голову. Скоро умрет».
Он лежит. Неподвижный.
И я, как и тогда, смотрю в дорогое лицо, ко мне безразличное. Только губы его, точно сквозь сон, что-то шепчут. Что? Не понять. Ласку мне? Может быть.
«Товарищ Елена. Мы должны уходить. Через час здесь будут красных отряды. Мы не можем везти вашего мужа. Нет телеги. Идемте. Оставшись в деревне — верный расстрел».
«Нет. Что вы. Он еще жив. Дышит. Я не уйду».
«Напрасно. Это безумство... Впрочем — ваше дело».
«До свиданья. Бог вам поможет. Там за сараем лошадь ваша привязана. При ней винтовка, патроны. Храни вас судьба ».
Жмет руку уходит...
Ушли. Все ушли. Стало тихо...
Вася дышит тяжело и неровно. Изредка стонет. Скоро будут здесь красные... Да. Странно. Я ловлю себя на мысли безумной. Уйти. Бросить его. Нет, ни за что...
Но... быть расстрелянной. Это глупо. Хочется жить...
Что это со мной? Ведь это подлость — мое желание уйти. От любимого, от безумно любимого друга. Бросить его одного. Чтобы над ним надругались? Нет — прочь проклятые мысли.
Но умереть? Здесь оставаться — верная смерть. Умереть во имя чего? Да, я люблю его. Но он должен все равно умереть. Ах, как хочется жить!
Как тянется время. Нудно. Медленно. Нестерпимо. Он все еще дышит.
Чу, слышны выстрелы! Нет, показалось.
Вот придут красные... Ненависть злая, чудовищная будет счастлива: поймали меня. Будут бить... Да.
Он все еще дышит.
Нет, не могу я уйти. Не в силах. Но оставаться так тяжело. Он все еще дышит. Хоть бы скорее... умер.
Что это? — он
Хорошо! Кончено!
Скорее лопатку. Вырыть могилу.
Здесь у стенки сарая. Скорее.
Чу! Голоса. Видно отряд красных в деревне.
Могила зарыта. Покрыта соломой.
Скорее на лошадь.
«Стой! Держи!» .
Скачу к лесу. Стреляют. Я отвечаю.
К лесу. Там есть дорожка к селу. Хорошо бы успеть.
Стреляют. Надоедливые пули. А!
В руку попала...
Только к вечеру догнала своих. И без чувств в горячке свалилась.
Это было недавно. Но мне кажутся эти дни ушедшими в бездну годов.
Я очень устала. И больше сказать ничего не могу. Простите меня. Я очень устала.
В СОВЕТЕ
Губернаторский дом. Изящный и славный. Окрашенный бледно. С садом — двором, обнесенным деревьями чахлыми и редкими. Висит полотно. Красное. Грязное. Белые буквы, кривые, точно усталые поставлены в ряд. Людям они говорят, что здесь — Совет. Пензенский. Рабочий. Солдатский.
Жарко. Солнце целует крепко и страстно двух солдат, часовых у ворот. Они разомлели. Болтают друг с другом не спеша и лениво.
«Ну и кутерьма же, прости Господи, с этими мобилизованными. Собрали вчерась из Пензенского Уезда — гляди тысячи две парней. Заперли их во дворе. А они, возьми, да и убегли.
«Все штоли? — Интересуется другой солдат.
«Зачем все. Десятка два татарвы осталось. Так и те, заместо двора, шляются по базару.
«Ну и што?
«Да што. Поймали. Да непутевое войско. Только и знают — свою песню. Хотим по домам — не хотим воевать.
«Им то што. Известное дело — несознательные. Окромя земли ни о чем деревенщина не думает. Ничаво — Ленин им покажет».
И в разговоре столь обычном, никчемном — мысли бродят лениво. Усталые. Неважные.
У комнаты с дверьми серыми от множества следов — рук потных, грязных — стоит толпа людей. Они — различные, как буквы: спокойные, подвижные, вертлявые.
Одни — волнуются, сердятся. Другие — ждут молча.
Женщина простая, в теплом байковом платке, с красным экземным подбородком, шепчет скороговоркой соседям по «очереди»:
«Вот уже четвертый день прихожу. Все прошу пропуска в Кузнецк. Там у меня сестра хворает. Ходила и к председателю, и к секретарю. Один к другому отсылает. То — нельзя, то — придти позже. Просто выбилась из сил.
«А ты бы, тетушка, всунула красненькую секретарю. Знаешь, поди, што сидит справа у стола. Давным давно и получила бы, — вставляет ее сосед — полный крестьянин, остриженный в скобку, одетый в солдатскую шинель.
«Да, ну? Удивляется баба.
«Да, дело житейское. Не подмажешь, не поедешь. Что была Расея матушка, так и осталась.