На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни
Шрифт:
У самых дверей, тяжелых и черных — лежит Ленин. В полном сознании.
Несколько красных хлопочет. Носят воду, бегут за врачом. Вокруг тесным кольцом стоят люди. Немного тревожные.
Кто-то бросает : „Ранен легко.“
„Неопасно! Жалко, что жив,“ слышу сзади шипит чей то голос. „Неудача,“ шепчет мне на ухо Ивонин. „Повезло Ироду“ громко, точно забывшись произносит работница. Щуплая, тонкая с длинной косой...
„Что!? Что сказала!?“ — „Красный солдат“ толстый, сытый, с сердитым лицом хватает работницу, — „что, стерва, сказала“
Начинается драка... Мы
На улице мокро и сыро... Фабричные окна все так же могильно темнеют. Где-то сбоку блестит в окне огонек одинокий и жалкий, а вдали — трамваев звонки безучастно звенят. Им — неживым — чуждо волнение толпы. Ее радость и горе.
ПОЙМАЛИ
Удивленно смотрят чайки. Белые с серыми пятнами. Кричат резко. Маячат довольные над кормой пароходной. И кольцо изменчиво живое из птиц летающих, кажется надетым на флаг кормовой. Красный. От времени потемневший и рваный. Внизу вода серо синяя, волжская, извечно — обычная, отражает борьбу линий — неясно и смутно. Бессильная показать борьбу красок, белой и красной. У берега — ивы, скучные, провожают удивленными взглядами пароход,медленно, с трудом ползущий.
На пароходе „Свобода“ много народа. На палубе. В каютах. Всюду люди...
На носу пароходном тесным кругом лежат мужики. Грызут семечки. Пьют чай, наливая его из большого и пожилого чайника. «А ноньче урожай будет хоть куды.» Крестьянин русый, с густой бородой, показывает на ржаное поле. Там у самого берега. Поле, желтеющее.
«Не больно хорошо. Вот к примеру глядь ко — вишь темная полоса к леву пролеска. Так энта земля помещичья. Барская. Так вот сколько ни на есть его земли в нашей Спасской волости, так вся поди пустует. Ходит, сердечная, легкой. Приезжал намеднись к нам комиссар большевистский, значит ихний.
«Што это грит, робята, помещичью землю втуне оставили. Ну, а мужики, известное дело,хитрый народ. Больше помалкивают. А только если по правде грить, так боятся мужички засевать помещичью землю. Такое разрушение в Рассее, что кто знает. Засеешь землю, ан глядишь, большевики хлеб то отнимут».
«Да как не быть боязно, Дмитрич, очень боязно», вставляет седой мужик, с подстриженной бородой, в поддевке, прочно и хорошо сшитой.
«Заборонил я ноне своих восемь, да помещичьих Никитовских десять десятин. Думал, авось соберу хлеба вдоволь. Семью прокормлю, да в город остальное свезу, на товар выменяю. Не тут-то было: наш то Комитет, большевистский, Лопатьевский, возьми да и прикажи: коли ты восемьнадцать десятин заборонил, то ты к примеру сказать вроде буржуя, и потому и должен им, этим прости Господи, голодранцам, пьяницам, к зиме половину урожая отдать. Ну, вот, тут и пойди. Они только и делают, что пьянствуют, да с бабами возжаются. А ты работай. Дудки. Ну, вот и подумаешь, перед тем, как к посеву приступишь. Эх, непутевое время пошло...»
«Н да, задумчиво сплевывая шелуху, хриплым голосом замечает мужичек. Невзрачный с виду. Ободранный. Вместо сапог — лапти.
«Забижают они мужика. Совсем меня, к примеру,
«Небось, дядя Иваныч, вместе с комиссаром пьянствовал.»
Шутки. Хохот. «А?»
«Што-жь, был грех. Кто нынче не пьет.»
На верхнем мостике стоит парочка. Он с интеллигентным лицом. В пенсне. Молодой. Бедно и просто одетый. Она в белом платье, кисейном и легком, с родимым пятном на левой щеке. Голубоглазая. Румяная.
Они смотрят на берег. На птиц. Что-то ищут. Им одним ведомое, наклонившись к реке, в зеленой гуще воды. Порою, забывшись, целуются. Долго и крепко. Ей тоскливо. Она недовольна.
«В чем дело, моя дорогая, любимая?»
«Тоска. Хоть бы скорее прошел, кончился большевизм проклятый.»
«Почему? Чем тебя он обидел?»
«Меня, конечно, ни чем. Да жизнь стала неладной, какой-то кошмарной в России. Хочется, чтобы было тихо. тихо. И не только я...
«Успокойся, моя дорогая. Все пройдет»... Поцелуй крепкий, звонкий.
Внизу в каюте шумно и весело. Три офицера, красных, юных. Вместо погон и кокард — пятна красных лент. В карты играют. С ними — двое других. По виду внешнему, важному, скорее всего — комиссары.
Играют азартно. Пьют водку, пиво, вино.
Один из играющих молодой и безбровый, белобрысый, немного смешной, по виду латыш, счастливо играет. Ему все время везет. Одну за другой он выигрывает игры. И кучи денег, бумажных, разноцветных, у него все растут и растут.
«Как подумаешь, да посмотришь, задумаешься.» меланхолически замечает один из проигрывающих.. Плотный, с короткой бородкой, красный офицер.
«Задумаешься и удивишься. Жили мы при царе... Жили при Керенском... Ныне живем при Власти Советской. Но хоть тресни меня по башке — не могу в толк взять. Чем наша теперешняя офицерская жизнь отличается от прежней.
«При царе было скучно. Сражались. Играли в карты... и проигрывали, Пришел Керенский. Попрежнему торчали на фронте, скучали — и в карты играли. Теперь Ленин... И снова сражаемся, снова играем в карты. Пьянствуем. Скучища смертная.
«Ну, полно. Нечего филосовствовать. Клади карту.» Игра продолжается...
Стук в каютную дверь. Настойчивый. Упорный. Дверь отворяется. Лицо бородатое, принадлежащее «красному» солдату, появляется в двери. Слегка встревоженное.
«Господин поручик. Дозвольте доложить.
«Ну чего там. Не мешай. Вот кончу пульку.
«Господин поручик. Дело нужное. Дозвольте доложить.
«Ну выкладывай.» Поручик морщится. Досадливо бросает карты. «Ну, говори.»
«Я опознал среди здешних пассажиров белогвардейца. Извольте помнить прежний комендант Вольска капитан Антипов. Такой ловкач. Переоделся в крестьянскую одежду. Думал скрыться. А я сейчас по шраму евонному его распознал. Он видно, пробирается на Сызрань.»
«Быть не может. Неужели капитан Антипов? О это славная добыча.»