На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни
Шрифт:
И тех из женщин, которые боролись долго и упорно, при общем возбужденном хохоте привязывали туго к деревянным кольям, вбитым в землю. Срывали с них одежду. И проще и грубее зверей лесных их брали...
Веселье красных смущалось бредом казачки Ситровой. Она сошла с ума и, не переставая, смеялась громко и кричала что то непонятное.
„Убей ее, надоел ее проклятый крик,“ приставали к бородатому солдату его товарищи.
„Да жаль — красивая баба, не скоро другую такую найдешь.“
„Пустое! Найдешь в соседней станице!“
И послушавшись совета товарищей, бородатый
А на утро отряд казаков окружил лес. Освободил женщин. Переловил красных. И женщины — зверски издевавшись над красными, — предварительно их оскопив — убили всех до одного. А красного офицера мучили больше и дольше других.
Тележные колеса попрежнему скрипели. А девушка-казачка — одна из этих женщин — плакала под скрип колес.
В ВАГОНЕ
Около ст. Пенза нечаянно упала с поезда женщина с девочкой.
(Изв. Пенз. Сов, 8 окт.)
По синему небу, точно коровы сытые, бродят тучи белые. Немного серые... Спокойные. Довольные. Солнце — пензенское. Вялое, точно больное, играет с этими тучами в игры. Нам, людям, неясные, непонятные. Деревья зеленые, закинув головы, смотрят, смеясь, за этой игрой. Ежедневно обычной, ежедневно различной.
В поезде шумно. Много людей. Много мешков. Все пассажиры едут в Москву. Везут хлеб и муку. С трудом купленные здесь — около Пензы.
Рабочий, в фуражке, со вздернутым носом, опоясанный широким ремнем, довольный, похлопывает по мешку, сплошь набитому хлебом, и громко, взволнованным голосом, делится со своей соседкой историей покупки хлеба.
„Я езжу каждую неделю сюда в Пензенскую губернию. Посудите сами! Я — слесарь. Пятеро детей — да хворая жена. Муки заводской, то-есть, карточной, хватает мне едва-едва на два дня. Ребятишки — жалко на них смотреть — пищат, просят хлеба. А в Москве — сами знаете — ни хлеба, ни картошки. Вот и начал я ездить за хлебом. Два дня в неделю работаю на фабрике, а в остальные дни разъезжаю по железке. Да тяжело — чорт возьми! Мужики не хотят продавать хлеба! Подавай, знай им царские деньги. Да откеле их взять?“
Его соседка, миловидная, интеллигентного вида барышня, сочувственно кивает головой,
„Да, да! Беда! Вот тоже и я. Курсистка я. Следовало бы кончать курсы. Учиться! Но — надо есть. Без хлеба — не прожить! А у меня, к тому же, старуха мать, дряблая, древняя и сестренка. Ничего не поделаешь! Вот и катаюсь по России за хлебом. Взад и вперед!...“
Маленькая тщедушная девочка, обтрепанная, в рваных туфлях на босую ногу, с ручонками тонкими и прозрачными, ввязывается в разговор:
«А меня красные в прошлый раз у Калуги и избили же! Ух, как избили!“
„А хлеб отняли?“ кто-то спрашивает.
„Нет! Бог миловал!“
„Ну, коли хлебушек остался при тебе — нечего жаловаться!“ добавляет тот же голос.
«Везла я, вишь,» продолжает девочка, «хлеб
Через вагон проходит патруль из трех «красных» солдат. Один рыжий, с большим красным носом и толстыми губами, плотный и высокий — по виду старший, идет впереди. Без слов, молча, солидно и важно протягивает мешочникам руку. Громадную, покрытую жесткими рыжими волосами. Протягивает по очереди каждому из них. Пассажиры молчаливо, немного торопливо лезут в карманы, вытаскивают свои кошельки и суют в руку „старшему красному“ керенку. Как мзду. Как взятку. За незаконный провоз хлеба. Старший спокойно прячет деньги в карман. Молча, солидно. И идет дальше. И все время „контроля“ в вагоне царит тишина. Жалкая. Тишина забитой, робкой толпы. Боязливо-несчастной...
На площадке вагона баба. Простая, крестьянская. В ситцевой юбке и в черном платке. Черном с белыми пятнами. С маленькой девочкой, славной, с голубыми глазами. Обе сидят на мешке с мукой, черно-ржаной.
Проходит патруль. Старший, также без слов, протягивает бабе руку.
„Чего надыть?“ сердится баба.
„Давай керенку! Некогда!“
„Пошел вон!“ волнуется баба. „Знаю вас. Прошенный раз — пять раз такие же псы приставали, как ты. Керенку вишь им дай. Я дуреха деревенская. Давала. Мало вам того, что мужа моего на войне немцы убили. Грабители! Да таперича я поумнела. Не дам керенки. Выкуси!“
И баба сует под нос старшему кулак.
„Не дашь?!“ Старший свирепеет, таращит свои выпуклые зеленевато серые глаза. Хмурит брови. „Не дашь?... С...чь“
„Говорю, что не дам! Рыжий пес! Проходи дальше...“ Солдатская вдова вне себя.
Старший неожиданно, ударом своего громадного кулака, сбрасывает бабу с площадки вагона... Прямо на рельсы...
Вместе с нею — падает девочка. Маленькая, с голубыми глазами. Уцепившись рученками, слабыми, тонкими, за пеструю юбку своей матери...
Красные молча, спокойно, точно сделав „обычное“ — идут дальше... Пассажиры молчат. Поезд идет по прежнему медленно — скоро...
Немного скатившись — у самой травы, желто-осенней, лежат двое людей. Два трупа. Пылью покрытые. Пылью красно-кровавой. Кровь и песок. У матери нет головы... У девочки — головка славная, чистая, чудом каким-то уцелевшая — без ран и царапин.
И точно упреком, направленным к людям, глаза умершей девочки, широко раскрытые, смотрят на небо, отражая в себе, как в зеркале чистом, игру солнца и туч, попрежнему вялую, скучную.