На распутье
Шрифт:
Тушинский лагерь напоминал ярмарку: тут кишмя кишело наемное беспутное многоязычное рыцарство, казаки, многопоротые холопы и мужики, шпыни, воры, атаманы без Бога и черта в душе — была бы воля грабить да кутить, разные обиженные, забеглые, скитальцы, все они плохо слушались «царских» указов. Не только дворяне, столпы царские, но и последний вор ехидничал по поводу царька. С гетманом же Рожинским вор был на ножах.
— Собака! Посажу на кол! — бормотал самозванец, глядя в оконце тесной комнаты, куда его заперли после побега 27 декабря под
Не радовал его и привезенный переяславцами в стан Филарет Романов, плененный в Ростове, — уж на него-то царишка крепко надеялся!
Но разговор с митрополитом Филаретом, нареченным здесь, в Тушине, патриархом, ни к чему не привел. Филарет долго молча стоял около стены и на выкрик царька: «Ты, владыко, должен держать мою сторону, а ты шушукаешься с Рожинским!» — ответил:
— Коль ты царь, то будь им.
— Ты видишь, твое святейшество, какую я оказал тебе честь: возвел в патриархи! А я не вижу, чтобы ты питал до моего царского величества благодарность.
— Кому ты служишь? — спросил его в упор Филарет.
— Але не видишь? России!
— Это тушинский-то стан служит России?
— Погоди, войду в Кремль — разделаюсь с Рожинским и другими панами.
Филарет, тяжело вздыхая, вышел наружу, плюнул с досады.
Ничего хорошего не посулил самозванцу и разговор с казацким атаманом Иваном Заруцким, — и тот был опутан по рукам и ногам шляхтой. Обнадежил лишь туманной недомолвкой:
— За моей саблей дело не станет. Не враждуй с гетманом.
— Ты что, атаман, ослеп? Не видишь, как он меня продал?
— Докажи, что ты — царь.
— Але я, по-твоему, не царь?
— Я зараз гутарю с тобой по-дружецки, а станешь мне дерзить… — Заруцкий цинично усмехнулся.
Опоры ни в ком не было. Вор метался в ярости по дворцу, бил посуду, ругался и пил. В подлой, низменной душе самозванца ничего не осталось, кроме жажды животных удовольствий.
На другую ночь самозванец заперся с паном Адамом Вишневецким. Старый слуга то и дело вносил водку. Вишневецкий только пил и крякал:
— Худо твое дело, государь. Худо!.. Города от тебя откладываются.
— Я ему зоб вырву! — Самозванец бил кулаком по столу. — Ты мне дай верных гусар. Я его выпотрошу. Всему виною — Рожинский!
— Войска дрянные, государь. Наемное гунство. Где взять гусар? Гусарам подавай злотые. А ваше величество сидит как последний нищий.
— Езжай к королю. Сговорись с Сигизмундом!
— Король ищет корону Московии сам. Ты что, не видишь, чего он хочет? Ему не один Смоленск, ему треба корона России.
В дверь яростно стукнули, и гетман крикнул:
— Отчиняй, царишка, не то дверь вышибу!
— Пошел прочь, Рожинский, не играй с огнем! — Самозванец, охваченный страхом, пытался сохранить спокойствие.
Дверь затрещала под чудовищной силой Рожинского и рухнула на пол. Багровый, разъяренный гетман, ворвавшись с длинной палкой, набросился на
— Будешь знать, псюха, как плести заговор! Мало тебе, пес? На еще! — Палка переломилась, разъяренный Рожинский кинулся искать царишку, — тот, вмиг протрезвев, сумел-таки выскочить и спрятаться под клетью. — А ну, государь, выдь, — я тебя еще попотчую!
— Ты будешь, Рожинский, держать ответ перед королем! — кричал гетману в спину Вишневецкий.
— Пускай сперва меня достанет твой король.
После этого позора самозванец вовсе сник. На кого тут было опереться? «Собака, а не пан. Даже в баню не пущает! Погоди — отыграюсь!»
Вызванный к нему патриарх глядел весьма криво: умный и не без совести Филарет понимал, какую роль пришлось ему играть и в чьих руках он оказался.
— Что не весел, владыко? — спросил «государь», напустив на себя миролюбивый вид.
— Откуда веселье? Один разврат да попойка! Отселева и ползет зараза, тут одно сатанинство!
— А нешто от меня?
— Я тебе не помощник!
Приручить Филарета не удалось. Лев Плещеев, Захарий Ляпунов и Федька Хрипунов хотя и лезли из кожи вон, но глядели на самозванца криво.
Один только и был надежный и преданный слуга — шут Кошелев. Тот шептал, что покуда государь сидит в лагере Рожинского, то ждать ему нечего, может случиться еще худшее…
— Я уж и сани сготовил. Соломы подстелем, авось улизнем — останемся живы.
— Ладно. Запрягай. Кликни царицу.
Марина как на иголках сидела в своей светелке — не то государыня, не то пленница… Видя жалкую роль Димитрия, она, однако, не думала складывать рук. Марина писала королю: «Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на престол московский, обеспеченное коронациею, утвержденное признанием меня истинною и законною царицею и укрепленное двойною присягою всех сословий и привинций Московского государства». Царица… Была безвестная панночка — мало ли таких дур поусохло по фамильным замкам! — а стала государыня царств Московского, Новгородского, Псковского, и Белыя, и Малыя… Одно угнетало: тушинский царишка не походил на Димитрия, тот сладкие и милые речи говорил, внимал любой ее прихоти. Так пускай же знает, что не нуждается она в нем, ибо сама коронованная — с такой мыслью она и вошла этой ночью к самозванцу.
— Я покидаю Тушино, а ты, дура, молчи! — Самозванец стоял в казацком кебеняке, был злобен и не глядел на нее.
— Куда же ты бежишь? — Марина, как ни сдерживала себя, всхлипнула от злости.
— Услышишь… чай.
— А что будет со мною? — вырвалось хрипло, со стоном.
— Что хошь! Не лезь. Не до тебя тут…
— Я коронована в Успенском соборе, — напомнила, сжав надменно губы, — а на тебя пока венец не возлагали.
Самозванец усмехнулся ей в лицо:
— Такие речи со мной не калякай. Коронованная! Мне здесь быть нельзя. И тебя они удерживать не посмеют.