На распутье
Шрифт:
— Я где-то тебя видел? Ты проживал в Москве?
Бродяга кивнул.
— У князя Василия Мосальского?
— С Арбату я, со Знамения Пречистья из-за конюшен, — ответил бродяга, уклонившись про князя Мосальского.
— Ты был писцом у царька?
— Хитро, добрый пан, много хочешь ведать. Скажи лучше слуге, чтобы он мне дал еду, да что получше, потому что я не привык к худой пище: я сам не ниже, а намного выше любого пана по уму. — Бродяга цинично усмехнулся, желая поддеть Зертинского.
— Как
— Нет. По-всякому меня кличут. Кто Митка, а кто — Битка, давали и другие прозвища.
— Ты иудей?
Бродяга встопорщился, глазки вспыхнули, нос сделался «рытым», жесткое смуглое лицо его стало злым.
— Я знаю весь церковный круг. Я — из белорусов.
На это заявление бродяги пан Зертинский тонко улыбнулся.
— Ты видел, как убили Димитрия?
— За пять ден до кутерьмы я покинул Москву. Но я про все ведаю.
— Про что?
— Про убитого расстригу.
— А разве он был расстригой? — продолжал расспрашивать бродягу Зертинский.
— А то нет? — ощерился бродяга.
— Каким же образом его признали?
— В Московии признают даже свинью, и чем она грязнее — тем скорее.
— Невысокого же ты мнения о России, — усмехнулся Зертинский. — Тебе такое говорить не следует. — Зертинский оглядел его с ног до головы. — Ты такого же роста, как Димитрий…
— Так что с того?
— Царь Димитрий спасся. Он здесь, в Путивле. Ты знаешь о том, что он бежал сюда?
— Слыхал. Ты чего, пан, от меня хочешь? — спросил бродяга, продолжая с волчьей жадностью работать зубами — подчищал все, что лежало на тарелках.
— Отдохни в людской, а в обед обсудим…
Пан Зертинский, надев кафтан, отправился к пану Меховецкому — тот осел после бегства из Москвы в доме напротив. Меховецкий был крупного склада и с рыцарской отметиной на багровом лице. У Меховецкого сидел Молчанов.
— Я нашел, Панове, того, кто нам нужен. — Он кивнул Молчанову. — Рост — точно как у самозванца, морда, правда, собачья, сходства никакого, кроме бородавки. Но ведаю, что этого малого можно поставить на кон.
И без того стеклянные глаза Меховецкого заблестели еще более; он даже потер руки от удовольствия.
— Возьмемся за малого. Игра не должна быть кончена! — проговорил он, потирая руки. — Наши труды не должны пропасть даром.
— Грамоту знает? — спросил Молчанов.
— Грамотен. Был писцом у князя Мосальского, с Арбата.
— Тогда я его должен знать, — сказал Молчанов.
За обедом Молчанов и паны взялись за бродягу основательно.
Тот страшно перепугался, однако не хотел гневить панов и потому стал крутить и петлять, бормоча:
— Ищите, господа паны, кого другого, а я человек тихий. В учителя пойду опять.
— Подумай: с нашей помощью ты можешь добыть корону — проще пареной репы, — насел на него Зертинский. —
Тот кивнул головою, проговорил напористо:
— Согласен.
— Под Кромами стоит Иван Болотников, — продолжил Молчанов. — У него уже около полутора тысяч, и войско его все пополняется. Болотников разгромит воевод Шуйского. Михайло Скопин — мальчишка. Болотников введет тебя в Кремль и посадит на трон, с нашей, без сомнения, помощью.
Скрипя сапогами, в комнату быстро вошел Шаховской.
Молчанов кивнул:
— Погляди, воевода, на этот лик: вылитый царь!
— А он еще залупаеца, — захихикал пан Зертинский.
Шаховской, как цыган коня, оглядел бродягу.
— Грамотен?
— А то! — выпятил грудь бродяга.
— Был писарем, — пояснил Молчанов. — Я его рожу помню.
— Со мною так калякать негоже, — разгневался Битка-Митка.
— Жену имеешь? — выяснял Шаховской.
— Я, господа паны, люблю валять чужих баб, — ощерился в гаденькой усмешке бродяга.
— Лихой малый, — хлопнул его по плечу Меховецкий.
— Ну что, испытаешь судьбу? Про Ивашку он знает? — спросил Шаховской у Молчанова.
— Знает. Будет круглый дурачина, коли откажется!
Бродяга ковырял соломинкой в желтых кривых зубах, хорохорясь, поддернул плечами, шмыгнул носом.
«Не то рыпнуться? Страшно! Удавят, как собаку! — раздумывал бродяга. — Благодарение, господа паны. За-лучше подамся добывать золото да баб щупать».
Ночью он полез было к служанке Зертинского, но та огрела его кулаком по голове, вцепилась в волосы, посулила:
— Прибью недоноска!
Когда все стихло, бродяга потихоньку вывел из стойла коня — погнал его в Пропойск. Дней пять он шатался по торжищу: где гадал, где крал, где лез под подол иной купчихи, без стыда и совести, — и тут его крепко ухватили под руки стражники, посадили под замок.
Какой-то толстый пан сказал:
— Ты — лазутчик Москвы, не отпирайся!
Три дня его держали на воде да сухарях, а на четвертый явились паны — Меховецкий с Зертинским.
— Выходи, государь, на волю, — сказал Меховецкий, — да цени, кто тебя вызволил. Не то болтался бы ты сегодня на столбу. Дело верное: соглашайся!
— А на кого я обопрусь? Казаков-то нету, — сказал бродяга после молчания.
— Будут и казаки, и наши рыцари, — сказал Зертинский. — У Болотникова уже целая армия.
— А ты, ясновельможный, согласен пойти ко мне в гетманы? — Бродяга взглянул на Меховецкого.
— Согласен, — подтвердил снова тот.
— Что ж, господа паны, добуду престол — я вам отплачу! Что мне теперь делать?
В подвал, где он сидел, влезли два мужика, рослый и приземистый, как сметанный горшок.
Меховецкий указал на них: