На распутье
Шрифт:
Филарет, услыхав это известие, стал на колени пред иконой Господа и долго, согбенный, просил Творца защитить истерзанную Россию. Когда он встал с колен, не стыдясь слез, произнес:
— Как бы ни было, а уповать больше не на кого.
…Утром к берегу подогнали струг [60] ; начальник стражи гнусавым голосом отдавал команды.
Напуганные до смерти слуги послов потащили узлы и коробья, но, только они ступили на палубу, начальник стражи уложил насмерть из пистоля старого слугу Голицына. С остальными покончили в одну минуту — перебили всех до единого. Послы с ужасом теснились на палубе. Солдаты, зарядив ружья, промышляли посольским добришком, на протест
60
Струг — речное судно, лодка с острыми концами.
Проходил май. Смоленск не сдавался, осада уже продолжалась 20 месяцев. Между тем в последние дни сентября был назначен в Польше сейм. Королю к этому времени надлежало вернуться в отечество. Сигизмунд хотел и должен был явиться перед своим народом победителем: пришлось бы терпеть насмешки.
…Злодей-изменник из Смоленска Андрей Дедешин указал полякам слабое место крепости: «Если королевские войска взорвут стену возле башни Бублейки, то она не выдержит, потому что сделана прошлой осенью наспех и в сырую погоду». В полночь 31 июня 1611 года все пушки поляков обрушили беспрестанную пальбу по этой стене, сделав в ней пролом. Ляхи пошли на приступ, осатанело лезла пехота немцев и венгров. Завязался кровавый рукопашный бой на стенах. Когда Шеин подскакал к башне, то сразу увидел: удержать башню не было никакой возможности. Шеин оглянулся, Белавин с мечом в руке, с решительностью драться до последнего вздоха, стоял рядом.
— Взрывай пороховые погреба! — приказал воевода. — Скачи скорей на соборную гору, живо!
Василий Анохин дал клятву себе: погибнуть, но не сдвинуться с этого места! Какое-то светлое, никогда не испытанное допрежь, не сравнимое ни с чем, великое торжество охватило его душу; ничего от того сумрачного, безысходного, что мучило и жгло его в Москве, в доме Паперзака, не осталось. Так удивительно озаряются светом вечного добра русские православные люди в решительную минуту! Стреляя из пищали по наседавшим коронным, он, всегда недовольный собой, гордился тем, что не склонил голову и не унизился пред алчным иноверцем Паперзаком. Несбывшиеся мечты растворились как невозвратный сон и не терзали больше его. Он готов был погибнуть с честью за родную русскую землю, и другой судьбы ему было не надо.
Между тем, оглянувшись, Василий увидел горстку стрельцов и ратников, отбивавшихся от наседавших со всех сторон немцев и венгров, суровый и несгибаемый воевода Шеин был среди них. В ту минуту, как королевская пехота через пролом хлынула в город, Шеин сказал окружавшим его ратникам: «Драться будем, покуда живы!» Рядом с ним стоял, работая пикою, Фирька Грязный. В душе своей Фирька дивился: какое чудо спасало его? И уж в который-то раз! Свою жизнь Фирька по-прежнему ценил в ломаную деньгу и без всякого страха глядел смерти в глаза. Тем паче что все близкие: мать с отцом, братья и сестры — померли в голодный мор. Фирька то и дело приговаривал, когда лях или немец ложился под его ударом:
— Хошь еще?
Савелий Возницын, получив много ран, истекал кровью возле лафета. Казак Тарас Клячко, весь израненный и залитый кровью, отбивался пикой.
— Братья, умрем достойно! — Этот клич воеводы Шеина поднял с земли обессиленных и израненных.
Заряды кончились, и Василий подобрал копье. Цвиркали и били в бруствер пули. Удар в грудь отбросил его к стене. Потеряв на миг сознание, он очнулся и, ухватив выпавшее из рук копье, всадил в живот кинувшемуся на него гусару.
— Бежим, братушка, не то угодим в
…К башне, окруженной со всех сторон, подъехал предводитель польского войска Яков Потоцкий, пискляво крикнув:
— Шеин, сдавайся!
Воевода стоял на высокой башне с окровавленным мечом и не хотел сдаваться. Он хотел умереть, но пред ним плакала жена, юная дочь и малолетний сын тронули его сердце, и он сложил оружие.
…В то же время в соборной церкви Богородицы собрался народ, сколько можно было только вместить. Горожане старые и малые, бабы и дети стояли молча, как всегда бывает в час смертельной опасности. Какой-то трепетный нерв связывал всех. На лицах не было заметно ни тени страха. Они лишь молились, чтобы хватило силы выдержать испытание, и отгоняли прочь малодушие. «Отец настоятель, отец настоятель!» — разнеслось по толпе: все стали жаться к стенам, давая дорогу старцу. Уже немощный, сейчас он был суров и даже величав в ризе, которую он сотрясал. Всевидящим зраком старец оглядел толпу. Лицо его выражало волю и силу духа. В могильной тишине он тихо вопросил:
— Сдадимся, чада мои, на милость наемникам короля?
— Нет, пускай не надеются! — крикнул кто-то в толпе, выражая общую волю.
— А может, кто из вас склоняется принять милость от подлого короля? — потребовал сурово настоятель. — Я жду вашего слова!
— Пускай у нас отсохнет язык и проклянут нас наши близкие, если мы его признаем! — раздалось в ответ.
— Клянитесь! — потребовал старец.
— Чего ты, владыко, от нас хочешь? — спросил сутулый старик с горячностью молодого. — Ты слыхал, что сказал мир: все примем погибель, но не поклонимся ни ляшскому королю, ни его сыну!..
— Причаститесь, чада мои, — проговорил после некоторого молчания настоятель, — и раз так волен мир, то мы все до единого погибнем, но не попросим у короля милости.
— Погибнем! — сказали спокойно в задних рядах.
— Погибнем! — повторили передние. — Не попросим милости!
— Погодите, братове, дайте испить чарку, — сказал старый, много повидавший стрелец. — Надо очистить душу, чтобы предстать пред Господом!
— Настал наш час. Обнимемся, братья!
…Огненный вулкан взметнулся над соборной церковью Богородицы, коронные и наемники в каком-то остолбенении долго стояли на одном месте, вместо великого торжества всех их вдруг охватил непонятный ужас… Одному даже показалось, как на месте храма, когда улеглись обломки, над руинами повис в воздухе образ Божьей Матери. Он говорил, что видел это своими глазами. Один шляхтич высказал предположение, что смолян взорвал какой-то смельчак, подосланный королем. Сапега едко усмехнулся на такую его речь:
— Самое скверное, панове, что взорвали они себя сами. Мы не знаем русских. Это такой народ, пропади они и издохни! Мы его считаем рабским, но разве смогли бы рабы устоять перед нашей силой?
Шеина, окованного цепями, привели в королевский стан. Сигизмунд, скрестив на груди руки, в латах и панцире, стоял у входа в палатку. Слуга вынес походный стул, но король остался стоять, чтобы насладиться видом коленопреклоненного русского воеводы. Шеин, однако, не стал на колени и даже не пригнул голову и с суровой решительностью глядел на тщеславного и надменного короля.
Пан Бекеш, разъяренный непокорностью смоленского воеводы, сдавленно прошептал:
— Становись на колена, псюха!
Шеин, ничего не отвечая, продолжал стоять в той же независимой, гордой позе.
Два немца-рыцаря схватили его под руки и потащили к только что установленной за палатками дыбе. С него стащили латы, кольчугу и сапоги. Распяли на дыбе, а когда сняли, дали десять кнутов. Теперь гетманы не сомневались, что Шеин станет-таки на колени перед торжествующим королем, скажет, где спрятана казна смоленская. Но воевода, молча снесший пытку, ни единым жестом не выдал слабости и покорности.