На рубежах южных
Шрифт:
— Отходит.
Федор повернул голову к Собакарю.
— Ив нашем курене смерть…
— В каждом…
Больной открыл глаза, слабым голосом позвал:
— Федор!
— Что, друг?
Дикун наклонился.
— Дуван мой, як на Кубань возвернетесь, продайте, та й наберите горилки, та й меня помяните. Бо мне уже не пить… Оружие поделить меж собою, бо сына у меня нет, а жинке ничего не надо, она баба.
Казак замолчал, веки закрылись. Он весь как-то вытянулся и затих.
— Все… Царство небесное! — Собакарь снял мохнатую
Один за другим скинули шапки все, кто был в землянке. И наступила в курене страшная тишина.
Умер казак, ушёл на тот свет без святого покаяния. Не в честном бою погиб, не вражья пуля скосила, а одолела смерть на этом, богом проклятом, острове… Из полусотни васюринцев этот был семнадцатым, кому навечно лежать в чужом краю. Каганец, не поправляемый никем, потух. Забрезжил рассвет, засерело в курене…
Не выдержал Собакарь.
— Браты! Доколь терпеть будем? — высоким, надрывным голосом выкрикнул он. — Пока не перемрем все тут до одного? Или нет у нас оружия? Или мы не казаки?
— Правильно! Верно! Кому охота смерть задаром принимать! — подхватили казаки.
— Уйдем на Кубань!
— На майдан! Бей сполох!
Казаки торопливо надевали свитки, хватались за сабли и пистоли.
— Перебьем старшин!
Толкая друг друга, васюринцы бросились к дверям.
— Стой! — опомнился вдруг Федор. — Стой, казаки! — Он встал у двери, широко расставил руки.
— Чего там, не слушай его, ребята! Довольно, натерпелись! — кричали задние.
Казаки стеной двинулись на Федора.
— Назад! Опомнитесь! Послушайте меня!
Васюринцы притихли. Дикун возбуждённо заговорил:
— Куда вы, такие–сякие! Да коли вы и перебьёте старшин, что с того? Как с острова выберетесь? Как на Кубань попадёте? Да вас солдаты всех до одного перестреляют…
— А правильную он речь ведёт, — согласился кто-то.
Ободренный поддержкой, Федор продолжал:
— Браты! Или у меня, думаете, на сердце не накипело, или, думаете, я старшинам заступник? Да я, может, больше вашего им враг! От тут они у меня сидят! — Он ударил себя по затылку. — Чешутся и у меня руки. Дайте время, придём на Ку–бань, в Катеринодарскую крепость, там за все спросим… Там нас курени поддержат. Ответят нам старшины за все обиды!
Казаки остывали от яростного запала, постепенно соглашались с Федором.
— Так-то оно так, — наконец проговорил Собакарь. — Надо кликнуть казаков на майдан да миром потребовать полковников, чтоб они ответили, сколько нам тут стоять. Пускай ведут нас к нашим куреням!
— Курени наши бурьяном позарастали, семьи с голоду дохнут! — выкрикнул один из казаков.
— Зато Чернышев и Великий на этом походе, на наших бедах руки греют, — добавил Собакарь. — Антон Андреевич, тот их, жадных душ, в руках держал. А то весь
— Ах они вражины!
— Вот что, браты! — повысил голос Дикун. — Старшин до поры не трогать, чтоб лиха не нажить. А вот скликнуть казаков на майдан да потребовать, чтоб нас быстрее на Кубань отправили, — это правильно.
Шумной толпой казаки вывалились из куреня. Снег перестал сыпать, небо прояснилось, потянул морозный ветерок.
На майдане ни души.
— Где довбыш? — закричало несколько голосов. — Где он, бисов сын, ночуе?
— Та бейте чем-нибудь!
Здоровенный казак, выдернув вбитый в землю кол, ожесточённо заколотил по литаврам.
На первые звуки из ближнего куреня выскочил ещё не очнувшийся от сна довбыш — дюжий конопатый казак.
— А ну геть! Шо вам литавры, цяцька?
— Замолчи! — зацыкали на него васюринцы. — Бери лучше свои палки да бей сполох!
Казаки окружили седого довбыша плотным кольцом. Видя, что спорить бесполезно, он извлёк из широченных штанин палки и ударил в литавры.
Солнце багряным шаром выкатилось из-за туч, осветило заросшие, измождённые лица черноморцев, рваные овчиные полушубки…
— Зачем скликали?
— Думать надобно, браты–казаки, когда все это кончится!
— Что-то полковников не видно.
— А вас не по полковничьему указу скликали!
Толпа росла и волновалась. Один за другим на майдан подходили старшины. Первым прибежал есаул Белый, а за ним сотники Лихотний, Павленко, есаул Чигринец. Они толпились чуть в сторонке и шептались, ожидая Чернышева и Великого.
— «А полкам стоять лагерями до нашего на то высочайшего указа. Павел», — прочитал Чернышев по складам. Прочитал и взглянул на Великого. — Вот так-то!
Великий сидел на деревянном чурбаке, заменявшем табурет. В полковничьем курене холодно, и на плечи у Великого наброшен бараний тулуп. Жирные щеки лоснятся, а широкие брови, сросшиеся на переносице, строго нахмурены.
— Не миновать нам лиха, чует моё сердце…
— Что поделаешь? Не от нас сие зависит, — Чернышев пожал плечами. И тут же добавил: — А домой, ежели половина вернётся, и то добре будет.
— Недолго и до смуты. — Великий взглянул на Чернышева. — Поговаривают, что Дикун и Собакарь казаков подбивают к неповиновению. Они в твоём полку, надзор бы за ними учинил.
Чернышев от злости крякнул, подумал: «Тоже мне указчик. Пока я походный атаман». Но вслух соболезнующе проговорил:
— Оно, друже, и у тебя в полку не все ладно. Ты б лучше за своими доглядывал, они у тебя тоже языки поразвязали. — И подумал: «О Дикуне и Собакаре мне ведомо. Ежели бы только эти, то не след бы тревожиться, а то все такие…»
Великий не возражал, встал, подошёл к земляным нарам. Сбросив тулуп на матрац, принялся стягивать сапоги.
— Спать надо, а то мы с тобой проговорили до последних петухов. Рассвело уже…