На рубежах южных
Шрифт:
Лег, повернулся на бок. Чернышев дунул на каганец и тоже стал ложиться. Сквозь нудное завывание ветра вдруг донеслись тревожные удары литавр.
Великий вскочил.
— Чуешь?
Чернышев поднимался медленно.
«Не ослышались ли?»
Нет! Кто-то ожесточённо бил в литавры.
— Бунт?
Чернышев схватился за папаху.
— Чуяло моё сердце, — поспешно одеваясь, проговорил Великий. — Чуяло!
А майдан той порой уже гудел. К Дикуну протолкались Шмалько и Половой.
—
Дикун склонился к уху Ефима.
— Походить надо бы среди казаков. Главное, чтоб кровь не пролилась. Пусть одно кричат — чтоб на Кубань отправляли.
— Добре!
Глухой ропот неожиданно оборвался, как струна. В круг, бросая по сторонам злые, настороженные взгляды, вбежал Чернышев. Вслед за ним торопливо шагали Великий и другие старшины.
Сдвинув мерлушковую папаху на затылок, Чернышев положил руку на саблю. Левая щека, рассечённая глубоким шрамом, подёргивалась нервным тиком.
— Кто смел без моего на то ведома созвать круг? — сурово спросил он.
— А мы сами себе указка! — насмешливо выкрикнул кто-то. — Ведом твой нам ни к чему!
Делая вид, что не расслышал, Чернышев продолжал:
— Что это значит?
— А значит то, что нашему терпению приходит конец! Хватит! — вразнобой закричало несколько голосов. — Для чего держат нас тут? Чтоб перемёрли все?
Федор отчётливо услышал низкий бас Осипа.
— Веди полки на Кубань!
И сейчас же толпа загудела.
— На Кубань! По куреням!
Чернышев повернулся к Великому, что-то сказал вполголоса. Тот, сейчас же выйдя из круга, поспешил в землянку. Вскоре он вернулся, неся свёрнутый в трубочку лист бумаги. Когда крик постепенно начал утихать, Чернышев поднял руку.
— Черноморцы, браты! Тут крикуны подбивают вас забыть присягу и на Кубань по хатам самовольно разойтись! Не можно это!
— Ишь ты, — бросил Собакарь через плечо Дикуна, — як прикрутило узлом, так сразу в браты записался…
Чернышев посмотрел в ту сторону, где стоял Дикун. Взгляды их встретились. С минуту они словно боролись взглядами. Наконец Чернышев, не выдержав, отвёл глаза.
— Не можно того! — вновь выкрикнул он. — Вам того не ведомо, что стоять тут нам повелел сам государь–император! Вот! — Чернышев потряс в воздухе бумажным свитком, взятым из рук Великого. — «А полкам стоять лагерями до нашего на то высочайшего указа. Павел», — прочитал он.
— Слышали?
— Дозвольте, други–товарищи, слово молвить! — Дикун вошёл в круг, стал вблизи Чернышева. Постепенно всё затихло. Федор видел сотни смотревших на него глаз и сердцем почуял, что казаки верят ему.
— Други! — голос Дикуна зазвенел в морозном воздухе. — Гляньте на себя! Одна сирома тут, окромя их. — Он указал на сбившихся кучкой
— Не слушайте его! — Великий шагнул вперёд. — Такие, как он, на смуту вас подбивают.
Толпа взорвалась. Сотни гневных голосов перекрыли голос Великого.
— Брешешь! Правду Дикун говорит! Нажились на казацких харчах! Лопнете скоро от сала!
Дикун поднял руку.
— Тише, други!
Постепенно все смолкли. Федор повернулся к Чернышеву.
— Бот ты, пан полковник, твердишь нам, что эта бумага подписана самим царём. Так до бога высоко, а до даря далеко, ему нужд наших не видно! А вот наш тебе сказ: уводи полки на Кубань! Такова наша воля. Правильно я речь веду?
— Верна–а! На Кубань!
— А не поведёте нас, — сами уйдём. Оставайтесь тогда одни, ждите, пока смерть придёт.
— Верно! Сидим тут, как квочки, и не на войне и не дома.
Выждав, пока казаки угомонились. Чернышев заговорил:
— Не могу! Нет, не могу уйти без высочайшего указа. — И немного погодя: — Но обещаю, что сегодня же отпишу о нуждах ваших и требованиях главнокомандующему, а он самому государю донесёт. Надеюсь, что ответ не заставит ждать. Через месяц–другой вам, черноморцы, дозволят уйти по куреням… А пока — расходись! Кулеш уже, должно, поспел.
Казаки нехотя, медленно расходились с майдана.
— Ну, Дикун, — изогнув по–воловьи шею, прошипел Чернышев. — Помни, здесь тебе не Сечь Запорожская, а царёво войско. — Лицо полковника побагровело от злости. — Эдак и до Сибири достукаешься.
Федор только прищурился.
— Ты, пан полковник, осторожней на поворотах, ненароком оскользнешься.
И круто повернувшись, пошёл вслед за удаляющимися товарищами.
Глава III
Первыми о весне известили многочисленные стаи скворцов. Они облепили осокорь во дворе Андрея Коваля, колодезный журавель с привязанным вверху колесом от телеги. Они весело гомонили, пересвистывались, хотя настоящей весны ещё не было.
За двором — степь. Ни конца ей, ни края. Сошел с неё снег, и стоит она бурая, поросшая высохшим на корню бурьяном, ожидая весенней солнечной ласки.
Небо ещё хмуро и серо. Но на крыше приземистой кузницы, крытой дёрном, уже вылезли зелёные стрелки травы. Набухли клейкие почки на осокоре— вот–вот лопнут и распустятся нежными лепестками…
Андрей Коваль с утра натягивал шины на ободья. В кузнице угарно и дымно. Огонь, раздуваемый время от времени огромными мехами, выхватывал из темноты закопчённые сажей стены и потолок.