На рубежах южных
Шрифт:
Храп прекратился, но через минуту снова разнёсся по комнате.
Еле дождавшись рассвета, Тимофей Терентьевич вскочил, натянул сапоги и, наскоро умывшись, не завтракая, отправился в правление.
Шел не торопясь, обходя опасные ямы, в которых и верховому было по стремя, держался у плетней.
Дорогой проверил крепостные караулы, нашумел на вестового казака, задремавшего на лавке в канцелярии.
Вскорости стали сходиться писари. Пришел хорунжий, старший по канцелярии. Вытащив из-под стопки бумаг исписанный лист, пробежал его глазами
— Не в духах их превосходительство!
Скрип отворяемой двери оторвал Котляревского от окна.
— Тут жалоба на ваше имя от кореновских станичников, — протянул хорунжий плотный лист голубоватой бумаги, — Давно лежит. Без вас не смели разбираться.
— На кого жалуются?
— На атамана! Дележом земли недовольны. Да и об иных обидах пишут.
Взяв из рук хорунжего жалобу, Котляревский медленно изорвал её в клочки, швырнул на пол.
Приезд Котляревского огорошил и напугал кореновского атамана. О жалобе бедноты он знал, но никогда не думал, что сам наказной приедет разбирать её. Больше того, надеялся, что на жалобу в Екатеринодаре не обратят внимания.
Грозный вид Котляревского, казалось, не предвещал ничего хорошего.
— Слушайте, вы, горе–атаман! Как смели вы допустить, что всякая сволочь жалуется на вас, — едва переступив порог правления, принялся распекать наказной бледного, стоящего навытяжку атамана.
Сбросив черкесскую бурку, Котляревский ходил из угла в угол, нервно похрустывая пальцами. Время от времени он поглядывал воспалёнными глазами во двор, где казаки конвойной сотни, обрызганные грязью, рассёдлывали лошадей. Понемногу вокруг них собирались станичники.
— Я… — попытался оправдываться атаман, но Котляревский оборвал его.
— Э–э, что «я», — сморщился он как от зубной боли. — Коли не можете согнуть в бараний рог казаков, то какой вы, к чёрту, атаман? Грамотеи среди казаков завелись! Соберите станичников на сход!
Через час в правление собралась вся станица. Каждому интересно было, что скажет новый войсковой атаман.
Дождавшись тишины, Котляревский заговорил:
— Станичники! Почившая в бозе матушка–императрица послала нас на Кубань, чтобы мы верой и правдой служили престолу и отечеству, и за это жаловала она нас землёй и лесом. Государь–император, посылая меня атаманом, наказывал, чтоб войско наше силу свою не теряло.
— Добре! — выкрикнул дед Ляшенко.
Котляревский покосился на него, продолжал.
— А в чём наша сила? Сила наша в том, что мы друг за дружку должны стоять! А вот до нас дошла жалоба ваших станичников — жалуются они на атамана. Наделами недовольны. Так, спрашиваю?
— Так! — нестройно выкрикнуло несколько голосов.
— А я считаю, что не так! Поделена земля правильно. Вот ты как считаешь? — ткнул он пальцем в Ляшенко.
— Правильно!
— А ты? — палец наказного остановился на Хмельницком.
— По законам! — пробасил тот.
—
— Землю полюбовно делили.
— Брешете, хапуги вы! — выкрикнул кто-то.
— Что, что? — повысил голос наказной, — Кто это сказал?
Никто не отзывался.
— Я говорю ещё раз, делёж земли, считаю, произведён по закону, — голос Котляревского стал резким. — Старшинам и справным казакам, у коих скота больше и кто заслуги перед войском имеет, законом определены большие земельные нарезы. А тем, кто будет смуту вносить, в нашем товаристве места нет. Гнать будем из своего войска! Вот и всё, что я хотел вам сказать. А теперь можете идти. Кто чем недоволен — останься.
Нахлобучивая папахи, один за другим выходили станичники из правления, растекались кучками по улице, обсуждая слова наказного.
Казачок с перебитым носом говорил Ковалю:
— Нашли кому жаловаться. Черт черту око не выколет…
А в правлении остались только Котляревский, станичный атаман и Кравчина, которому наказной приказал задержаться.
— Ну вот, и жалобщиков нет. Все довольны, — потёр руки Котляревский. — Теперь отдохнуть и в дорогу. Завтра еду в Усть–Лабу. Заночую у тебя, Григорий Дмитриевич. Не против?
Тимофей Терентьевич спал как никогда крепко. Пробудился он оттого, что кто-то осторожно звенел посудой. Было уже светло. Через чуть приоткрытые веки наказной увидел молодую статную женщину.
«Жена Кравчнны! — догадался Котляревский. — Анна, кажется».
Не открывая полностью глаз, наказной любовался молодой казачкой.
Она кого-то напомнила атаману. Котляревский ещё окинул её взглядом и вдруг вспомнил. Лет двадцать тому назад, под Варшавой, судьба забросила его к одному польскому пану, у которого была красавица дочь, Людвига.
«До чего же Анна похожа на Людвигу!» — подумал Котляревский.
Старое нахлынуло, разбередило душу…
«Людвига–Анна… Анна–Людвига», — мелькало в голове.
«Это не Людвига, это Анна, жена Кравчины», — отгонял атаман навязчивую мысль.
А глаза атамана уже ощупывали женщину.
Анна обошла стол и стала совсем рядом с ним, складывая грязную посуду на глиняное блюдо.
— Анна, — тихо окликнул Котляревский.
Она вздрогнула, повернулась к нему.
— А Григорий Дмитрия дома?
— Ушел куда-то. — И тут же виновато добавила: — Разбудила я вас? Хотела тихо…
— Нет, Аннушка, я уже не сплю давно, тобой любуюсь. — Котляревский взял её за руку, силой притянул к себе. — Сядь!
Анна неловко отталкивала его.
— Ой, что вы!
— Расскажи мне, отчего невесёлая такая?
А цепкие руки уже клонили Анну к подушке.
— Пустите! — рванулась она.
Но он уже целовал её губы, лицо, все шептал: «Анна, Анна–Людвига…»
Они не заметили, как в приоткрытую дверь заглянуло искажённое гневом лицо Кравчины. Заглянуло и снова исчезло.