На рубежах южных
Шрифт:
— Кызылбашская одёжа! — проговорил Собакарь.
— Да это ж Леонтий! — неожиданно вскрикнул Дикун. — Леонтий Малов! А ну, — повернулся он к Половому, — готовь горилку, Ефим, гулять будем!
Малов подскакал к лагерю, прямо с коня прыгнул на телеги и, соскочив на землю, обнял Дикуна:
— Вот и свиделись!
— Не ждали… И откуда ты заявился?
— Эге, полсвета обошёл, — рассмеялся Малов.
— А расскажи, Леонтий, где ты побывал, что повидал? — спросил Дикун. — А то как ушёл из-под Баку, так точно в воду канул…
Они толпой двинулись к лагерю.
— Что ж! Можно и рассказать! — согласился
— Нашел ты Рыжупу? — поинтересовался Собакарь.
— А вот слушай! В ту ночь, как рассердился я на тебя, Федор, ушли мы, — начал свой рассказ Леонтий. — Днем по лесам да по горам прятались, погони опасались, а ночью шли и шли… Ели дички в лесу, голодали. А как отошли от Баку — стали в селения заходить. Народ там душевный, гостей любят. Советовали нам князьям и их людям на глаза не попадаться. Схватили бы — и в Турцию либо в Персию продали. Долго блуждали мы, а в Грузию все-таки пробрались. Искали, искали атамана Рыжупу, да нигде такого нет…
Леонтий замолк, окинул быстрым взором широко раскинувшийся лагерь, удовлетворённо улыбнулся. Это были уже не два полка, поредевших в персидском походе, а большая сила. Две с половиной тысячи черноморцев поднялись на защиту своих прав. Как к полноводной реке бегут её притоки, так и в лагерь к повстанцам изо всех станиц стекалась казачья голытьба.
И Леонтий продолжал:
— Сбрехали чумаки, нет никакого Рыжупы.
Зато увидели, много людей счастливое царство ищут. Дня не проходило, чтобы одного–двух не встречали. Кое-кто к нам в товарищи шёл. Скоро мы и хорониться перестали, а первые на кызылбашские отряды налетали. Оружием обзавелись, конями. И решили мы подаваться на Кубань. Шли мы горами, через чеченские аулы. Проходили и станицами терскими. Увидели, как и там казаки живут. К нам тогда многие пристали. Пока сюда дошли, на жизнь людскую насмотрелся я. Всякую повидал. Только счастливого царства не нашёл. Везде есть кровопийцы, как и у нас…
И загуляли черноморцы. Прорвалась казацкая душа, забурлила, расплескала буйную удаль.
Вначале пошла в ход астаринская добыча. Цветные персидские шелка, хоросанские кинжалы, бирюзовые бусы, дорогие морские камни–лалы быстро перекочевали от казаков к услужливым шинкарям. Потом потащили казаки в шинки всё, что можно было раздобыть на подворьях бежавшей старшины. В доме Котляревского даже рамы из окон выломали и продали каким-то хуторским хозяевам.
А затем, когда и добро старшин было пропито, разгромили казаки все шинки, побили шинкарей и завладели запасами вина. И снова на всех углах валялись пьяные. По улицам скакали одуревшие от сивухи всадники, еле державшиеся в сёдлах. Как-то над крепостью и лагерем вдруг заухали пушки. Все, кто только мог, схватились за оружие.
Дикун, Малов и Собакарь выскочили из палатки, где они доканчивали ведро горилки.
Стреляли крепостные пушки. Одно ядро снесло камышовую крышу окраинной хаты, второе запрыгало по огороду, раскидывая капустные вилки.
— Да что ж они! — разъярился Дикун. — Совсем разум пропили!
Вскочив на коней, все трое поскакали в крепость.
А выстрелы все гремели. Ядра неслись через хаты, падали в огороды, шипели в тёмных водах Карасуна.
— Стой! Бросай стрелять! — что есть мочи закричал Дикун, осадив лошадь около пушкарей. —
Немолодой пушкарь, до пояса голый, с жирной, вымазанной копотью грудью, нетвёрдо держась на ногах, обернулся к Дикуну.
— А ты кто такой будешь? — взревел он, размахивая горящим фитилём.
— От зенки залил, ничего не видит, — захохотали другие казаки.
— Дядько Степан! Да дэ ж сам Котляревский со своими есаулами, — пошутил кто-то.
— Кот–ля–рёв–ский?! — взъярился пушкарь. — А ну, хлопцы, вертай пушку, я его стрельну.
Он навалился на пушку и, не удержавшись на ногах, ткнулся носом в пыль.
— В кого палили? — гневно крикнул Дикун.
Казаки присмирели и пояснили, что пушкарь дядько Степан поспорил с одним из казаков. Пушкарь пообещал с десяти выстрелов развалить дом наказного атамана.
— Пора кончать гулянку! Не то своих побьём, а ворог нас голыми руками возьмёт! — хмуро проговорил Собакарь.
— Пора! — кивнул головой Малов. — Как это ещё всех нас в цепи не заковали.
Немного погодя казаки, те кто потрезвее, со смехом волокли своих пьяных товарищей к Кубани. Там, смыв с себя хмель, они принялись устраивать для пьяных «иордань». Два дюжих казака брали пьяного за руки и ноги, втаскивали в воду и окунали его до тех пор, пока он не приходил в чувство.
На берегу, возле «иордани», толпились казаки, казачки, ребятишки, наслаждаясь весёлым зрелищем.
На следующий день в казачьем лагере было тише, чем обычно, так как чуть ли не половина казаков ручалась злым похмельем. Вечером к Дикуну прибежали с жалобами женщины: неизвестные казаки залезли к ним в погреба и выпили весь огуречный рассол…
По всем дорогам были посланы конные разъезды. В крепости, у пушек, дежурили хмурые, неразговорчивые казаки.
— Ну вот, теперь наш стан что военный лагерь, любого врага встретим, — сказал Дикуну Малов.
Федор кивнул согласно, а Леонтий продолжал:
— Не гадал я, что вы тут за оружие возьмётесь. Вот теперь на Волгу пойдём, а там уральцы, донцы! Крестьян поднимем…
Подошел Митрий, обрадовался:
— Верно! И я о том самом речь вёл.
Молчавший до этого Шмалько возразил:
— Для чего нам с Кубани уходить? У нас и тут делов хватит…
Дикун задумался. В словах Леонтия чуялась правда — чем больше людей примкнёт к ним, тем надёжнее.
А среди его друзей разгорался ожесточённый спор. Леонтий и Митрий настаивали, что надо идти на Волгу, Шмалько и Половой возражали. Собакарь колебался.
Федор молчал. Потом, чтоб прервать спор, затянул вполголоса:
Зибралыся вси бурлаки, Ой, до ридной хаты.Друзья подхватили:
Тут нам любо, тут нам мило Писню заспиваты!Тревога охватила генерал–майора фон Спета, когда дошло до него известие о восстании в Екатеринодаре. А когда к нему, в Усть–Лабинскую, прискакали Котляревский со старшинами, Спет испугался не на шутку. По размаху движения ему было ясно, что одним Суздальским полком, расквартированным в Усть–Лабинской, справиться с бунтовщиками невозможно.