На рубежах южных
Шрифт:
Дикуну хотелось плакать — открыто, не стесняясь. По–ребячьи прижаться к материнскому плечу и выплакаться. Но никого близкого, родного у него не осталось на целом свете. Ни батьки, ни матери… Ни Анны…
И Федора охватила ярость. Добраться бы до жирной шеи атамана Балябы, до его горла и давить, давить до того, пока остекленеют рачьи глаза и обмякнет жирное тело. А потом встретить Кравчину — и с ним сделать то же… Да и всех старшин, всех их — тоже передушить бы.
У войскового правления его окликнули Собакарь, Шмалько и ещё два
— Пойдем к Кордовскому! Думают ли они нам наше довольствие отдать?
Пропустив вперёд других, Собакарь положил руку Федору на плечо:
— Что ты сник?
— Мать померла… С голоду померла, — сдавленным голосом ответил Дикун.
— Да, нелёгкое горе, что и говорить, — вздохнул Никита. — Но крепись, брат. Я вот тоже ещё не ведаю, как там мои.
— У тебя, Никита, хоть семья есть, а я совсем один.
Никита нахмурился.
— Человек только тогда один остаётся, если его люди, как волка–одннца, от себя прогоняют.
Казаки вошли в правление.
У Кордовского сидели Чернышев и приехавший из станицы Степан Матвеевич Баляба.
При виде Балябы у Федора потемнело в глазах. Стараясь не смотреть на него, Дикун хрипло спросил:
— Пан полковник, когда отдадут нам наше довольствие?
Кордовский поднялся.
— Расходитесь по станицам, а довольствие выдадут позже!
Один из казаков с усмешкой протянул:
— Пока дождёшься кныша, вылезет душа!
— Нет, пан полковник, ты не обещай, сейчас отдавай. А ещё требуем мы созвать круг. Недовольны мы своими старшинами и атаманами. По их вине в станицах бедноте всякие обиды чинятся. А Котляревский видеть того не желает. Навязали нам его в кошевые.
— Смутьян! Кто дал тебе право поносить его высокоблагородие? — ударил кулаком по столу Чернышев. — Тимофея Терентьевича сам государь назначил атаманом!
Федор шагнул к Чернышеву, оборвал:
— Твое дело телячье, полковник. Сиди и не рыпайся! И атамана нам никто не назначал. Брешете вы все. Сами вы Котляревского выдвинули, чтоб он вас покрывал! Идемте отсюда! — повернулся он к казакам. — У этих живодёров добром своего не возьмёшь!
Казаки направились к двери. Уже с порога Осип обернулся, погрозил Чернышеву кулаком:
— Погоди, с тебя-то мы ещё за все спросим. Не забыли, как ты купцам наш провиант продавал!
Чернышев густо покраснел, но заставил себя презрительно усмехнуться.
После обеда в непокорные полки приехал Кордовский. Припекало знойное полуденное солнце. Не слезая с коня, полковник выкрикнул:
— Ну? Все ещё не расходитесь? — И подняв нагайку, пригрозил. — Смотрите, дождётесь!
— Хлопцы, смотри, какой храбрый, — делая удивлённое лицо, проговорил Половой. — Перестань, полковник, брехать на ветер — ты же не наш кутько!
Лицо Кордовского налилось кровыо.
— Пся крев, — еле слышно прошептал он.
— А что, — подмигнув казакам, насмешливо продолжал Ефим, — Истинно брешет, как у моего деда кобель
— Хамы! Бунтовщики! — взорвался Кордовский и, подняв коня на дыбы, поскакал из крепости.
— Ого! — рассмеялись казаки. — Половой Кордовскому тоже под хвост полено сунул…
Наказной атаман Котляревский был в те дни на Тамани. Он проверял таманское укрепление, а на обратном пути собирался осмотреть крепость Копыл [2] . По дороге в Копыл и разыскал атамана полковник Великий. Загнав двух лошадей, без конвоя, скакал он день и ночь.
Известие о бунте не на шутку встревожило Котляревского. Взяв полсотни казаков из укрепления и сопровождаемый конвойной сотней, он немедленно отбыл в Екатеринодар.
2
На месте нынешнего города Славянска–на–Кубани.
Покачиваясь на подушках мягкой рессорной тачанки, Котляревский думал о случившемся. На душе было тревожно:
«Как отнесутся к этому в Петербурге?»
Худощавое, загорелое лицо Котляревского было угрюмо.
«Что же это? Ведь на старшин руку подняли! На власть! Казнить таких!»
Но он был твёрдо уверен, что достаточно его присутствия и бунтовщики выдадут зачинщиков, покорятся. Не знал Котляревский, что весть о вое стании полков уже донеслась до многих станиц и голытьба поодиночке и отрядами спешила в Екатеринодар…
Остались позади низовья Кубани. Дорога пошла через плавни. По обеим сторонам стеной стоял камыш. Кое–где сквозь густые заросли еле заметные пролегали кабаньи тропы. Изредка открывались блюдца воды. Вот с одного из них поднялась стая гусей, гогоча, опустилась где-то в глубине камышей. В плавнях жизнь шла своим ходом. Царство диких птиц и зверей жило по своим извечным законам.
Казаки ехали осторожно. На границе особенно ухо надо держать остро. А зазеваешь, так обовьётся вокруг шеи тугой аркан, продадут казака на галеры в далёкую Туретчину…
Кони тревожно фыркнули, рванули постромки.
— Либо волка, либо человека почуяли, — встревожился Великий.
Он боязливо оглянулся на охрану. Полковник не доверял теперь и отборной атаманской сотне. Глаза пробежали по пригнувшимся к косматым гривам всадникам. Высокие папахи, мрачные, угрюмые лица. Ни улыбки, ни разговоров.
«С виду все хорошие, а кто их знает, что у них в головах? Может, и они такие же, как те?»
Миновали Ивановскую. По правую руку остался курган–могила, прозванный казаками «Дывным». На его вершине маячил сторожевой разъезд.