На санях
Шрифт:
В-третьих, конечно, мани. Кто-то курит «Яву» и лопает в столовке комплексный говнообед; кто-то — чаще всего «общага» — экономит даже эти несчастные сорок копеек и хавает собственный бутер с «собачьей радостью», а смолит 14-копеечную «приму». Но есть несколько человек, кому не проблема сходить в «Метрополь» или «Арагви» — просто чтоб пожрать, кто потягивает «фирмy» и для поездки на физру, на Ленгоры, снимает на стриту «тачанку», а это два рэ.
В-четвертых (и это главное) — кто твои предки. Одно дело — как у Совы или у Башки, и совсем другое — если «трудовая интеллигенция» или «рабочий и колхозница».
Каждый из этих параметров обязателен, но сам по себе недостаточен. А впрочем даже если все четыре в наличии, это еще не гарантия. Вон Мишка Фишер.
С другой стороны, в «команде» Совы не все такая уж белая кость, серебряная ложка во рту. Серый ни по одному параметру не проходит, и почему его там за своего держат — тайна неразгаданная. Фред Струцкий по всем признакам «мидл-класс». Батя у него всего лишь главред многотиражки, сам он третий год дотаскивает одни и те же вконец слинявшие «левисы», денег у него никогда нет, без стипухи сидит. У Баклажана, хоть он сын секретаря обкома, прикинут по высшему классу и всегда при бабосах, тоже большой дефект — он на самом деле Нурымжан Мирзабаев и немосквич, ему по-хорошему полагалось бы корешовать со своей «Азией».
Но тут вот какая штука. Кого Сова признал элитой, те и элита. А что он — крем де крем, это ни у кого сомнений не вызывает. Фазер у него — главный редактор газеты «Колхозная жизнь». Никто ее, само собой, не читает, не «Советский спорт» и не «Литературка», но это орган ЦК, и папаша — член Центральной ревизионной комиссии. На курсе родитель такого калибра только у Совы. Журфак ведь не МГИМО и не ИСАА, тут особенных мажоров нет. Бoльшая часть — вроде Струцкого, дети среднемелкой журналистской плотвы. А Сову декан увидит где-нибудь в коридоре — обязательно подойдет, спросит, как Иван Кононович, да как идет учеба. Учеба у Совы идет хреново, половину лекций он прогуливает, сессии еле сдает — но прогулы ему прощают, зачеты в конце концов обязательно ставят, и «трояки» натягивают. Ройялти есть ройялти.
Нет, не только в фазере дело, чего душой кривить. От Совы исходит… Победительность? Уверенность, что он на всё имеет право? Взгляд, выражение лица такие, словно он моментально тебя взвесил, измерил и счел себе не ровней, да и вообще — не заслуживающим августейшего внимания. Входит в аудиторию — на него смотрят. Появится в курилке — короткая тишина, а потом (не все конечно, но многие) начинают говорить так, чтоб Сова прислушался и, может быть, как-то откликнулся.
У Марка была внутренняя игра, даже не игра, а целая система, помогавшая понимать других людей: найти каждому знакомому литературный прототип. В прошлом году отчим научил, у них тогда еще были нормальные отношения. Отчим сказал: «Художественная литература затем и нужна, что она помогает понимать других людей. Потому что, пока читаешь хорошую книгу, ты — не ты, а другой человек. Пьер Безухов, или Алексей Турбин, или даже женщина, Анна Каренина. У настоящего писателя все герои, даже эпизодические, живые. Лучше всех в этом смысле Лев Толстой. Мой главный ресурс — «Война и мир», там 560 персонажей. И каждого прямо видишь. Даже какого-нибудь эпизодического полковника, который мелькает в первом томе. Помнишь? Немец, которому нравится звучное русское слово «наповал». Вот я когда вижу человека, мысленно начинаю его пришпиливать к какому-нибудь типажу Толстого. Не получается — беру других авторов. Бывает сначала ошибаюсь с диагнозом, но потом всегда нахожу более или менее точное соответствие. И тогда уже знаю, чего от данного субъекта можно ожидать, а чего нельзя». Хороший совет для того, кто, подобно Марку, всю жизнь читал книжки. В натуре помогает.
Взять «команду» Совы. Он и четверо френдов.
Лёха Головко по прозвищу Башка. Колоритный чел. Сын посла, но сам интернатский, потому что фазер вечно служил в каких-то африканских странах, где школы нет, так что не
С Фредом Струцким совсем другая петрушка, но тоже всё понятно. Марк сошелся с этим вихлястым, улыбчивым парнем еще на вступительных экзаменах. На первом курсе сначала Фред очень хотел дружить, старался быть приятным, хвалил отчимовы романы, расспрашивал про писательскую жизнь, но потом прилепился к Сове и отчалил. Классический прилипала, говорящая фамилия: «стрюцким» в прозе девятнадцатого века, у Достоевского например, называют мелких, пронырливых людишек. Оказывает Сове и Башке мелкие услуги, знает кучу анекдотов. Короче — Расплюев, Коровьев.
Баклажану объяснение и типаж Марк подобрал не сразу. Парень неочевидный. Молчит-молчит, а потом вдруг скажет что-нибудь ни к селу ни к городу, и узкие глаза насмешливо блеснут. Скорее всего Сова его привечает, потому что, в отличие от Башки, казах постоянно при капусте и, кажется, часто платит за всю компанию. Опять же — хоть и провинциальная, но аристократия. Мирзабаев не дурак и в случае чего может зубы показать. Один раз, на картошке, идиот Сапрыка при нем ляпнул что-то про тупых «кишмишей» с «бешбармаками», а Нурымжан ему спокойно так: «У нас в Казахстане кто херню несет, тому лошадиную говняшку в рот запихивают», и Сапрыка скис. Прототип Баклажану нашелся не в литературе, а в кино. В «Неоконченной пьесе» есть Герасим Кузьмич Петрин, который за всё башляет, помалкивает-помалкивает, уткнувшись в газету, и вдруг ни к селу ни к городу: «А вот в Сызрани девицей Терещук поймана ворона с голубыми глазами». И все на него ошеломленно пялятся. В чистом виде Баклажан, его стиль.
Вот на кой Сове нужен Сергей Щербак, Серый, опять повторим, хрен знает. Где Сова, там почти всегда рядом и Серый в своей стройотрядовской форме. В разговорах обычно не участвует, смолит термоядерный кубинский «Партагас», табачные крошки сплевывает, взгляд медленный, тяжелый. Натуральный Азазелло.
Сова-то ясно кто: Воланд. Только молодой, двадцатилетний. Не заматерел еще, но уже ясно, что через сколько-то лет будет решать чужие судьбы и устраивать сатанинские балы. При таком сочетании расчетливости с куражом, да с таким папаней — сто пудов. Пройдет по жизни, как по ковровой дорожке.
Трудней всего в прототипном плане с самим собой. Марку хотелось быть Андреем Болконским, он старался именно так и держаться, но, честно говоря, больше смахивал на Пьера Безухова — той поры, когда тот еще не стал богачом и графом, а был просто хрен с горы, лох незаконнорожденный и только что удостоился попасть в шальную компанию Долохова с Анатолем Курагиным.
Произошло это неожиданно.
Вчера, в субботу, на переменке, после научатеизма, перед французским, подошел Сова и вдруг поздоровался за руку. Лекцию-то он, ясное дело, прогулял.
Марк удивился. Хоть они учились на одном и том же отделении международной журналистики и были в одной языковой группе, никогда раньше не ручкались. Кивнут друг дружке — Богоявленский небрежно, Марк как бы рассеянно — и всё.
А тут Сова говорит, как-то очень попросту, по-дружески:
— Слушай, Маркс, наша ударная бригада завтра устраивает тужилки по Масленице. Давай с нами.
— Что вы устраиваете? — растерялся Марк. Не ждал такого. И что Сова его «Марксом» назвал, тоже было неожиданно. Раньше обращался по фамилии, и то нечасто. На первом курсе Марк сильно гордился, что уже растет борода (на самом деле пух и перья — потом, когда началась военка, пришлось сбрить), так с тех пор кличка «Маркс» и прилипла. Не самая плохая вообще-то, для журфака.