На санях
Шрифт:
Кретин! Как будто это семинар в обществе «Знание».
Раз пять, наверно, в уборную ходил, чуть унитаз не засорил рваной бумагой. Наконец, уже в шестом часу написал вариант, которым остался удовлетворен.
«Помнишь, ты однажды, в день моего восемнадцатилетия, рассказала мне, как и отчего умер папа? Не от инфаркта, а от органической невозможности совершить подлость, какой требовали от него обстоятельства. Сердце не могло на это пойти и потому перестало биться.
У меня точно такая же ситуация. Не буду посвящать тебя в подробности, потому что ты захочешь
Но ты знай, пожалуйста, что я ухожу без страха. И что это не бегство, а поступок. Поверь, папа мной бы гордился.
Честное слово, это единственный достойный выход».
Там в конце еще было приписано про «постарайся пережить это», но вычеркнул. Что за пустая трепотня? Если она сумеет пережить такое, то лишь благодаря Рогачову. Он хоть и урод, но ее любит, и один раз уже спас.
С зачеркнутыми строчками оставлять нехорошо. Пришлось переписать еще раз.
Буль-буль-буль, проводил предпоследнюю редакцию сливной бачок.
Всё. Здешние дела закончены.
В семь часов зашло солнце. Марк проводил его словами: «Ну и катись себе».
Потом приперся Рогачов, пришлось ретироваться в комнату. На фиг такого провожальщика. У мамы, слава богу, сегодня ее пенсионеры. Вернется уже после.
Можно переходить к финальному концерту. Снова прогнать кинг-кримсоновскую «Эпитафию», это сорок пять минут. Потом «Темную сторону Луны», еще сорок две. И в самом конце — «Riders on the Storm», гимн бесстрашия.
Лучшее, что есть на этом свете — музыка, думал Марк. Правильно говорят: голос души. У кого душа пошлая, тот сочиняет и слушает пошлую музыку. У кого высокая — высокую. Она появляется всегда, хоть в эпоху Баха с Генделем, хоть в эпоху «Пинк Флойд».
А еще под музыку можно ни о чем не думать. Потому что приближается миг, когда надо не думать, а действовать.
Вот дошло и до Джима Моррисона. «Into this house we're born, into this world we're thrown like a dog without a bone»44.
Песня закончилась. Время без пяти девять. Пора. Эсэс уже на месте.
Ничего, подождет.
Марк вышел в коридор. Из рогачовского кабинета несся стук пишущей машинки.
Долби, долби, дятел. Сейчас тебе будет такой сюжет, какого ты нипочем не сочинил бы.
А может что-то изменилось, и «волги» под окном нет? — пискнула вдруг вертлявая мыслишка.
Подошел, посмотрел.
Стоит «волга». Прямо под окном.
Взялся за шпингалет, но из пальцев куда-то делась сила. Не могли повернуть ручку.
Сжав зубы, взялся второй рукой. Повернул. Раскрыл раму.
И тут зазвонил телефон. Черт, как некстати! Только-только справился с паникой, взял себя в руки.
Звонок, еще звонок, еще. Наконец умолк.
— Марк! Я что тебе, секретарша? Я между прочим работаю! — рыкнул из своего логова отчим. — Это тебя! Да Марк же!
— Сейчас! — отозвался он, испугавшись, что этот сейчас выглянет из кабинета. Не
Кто там еще?
Вернулся в комнату.
— Это кто?
— Хер в пальто, — ответил сердитый девичий голос. — Сестра твоя любимая. Я же просила, в девять будь у телефона. Пришлось нос пальцами зажать, чтоб папаня не узнал… Хотя он и не узнал бы. Откуда ему знать доченькин голосок? Маман утром наконец отваливает. Две недели визы дожидалась. Завтра к семи вечера приезжай. На занятие кружка «Умелые руки». А также прочие части тела… Ты чего, язык проглотил? Алё?
— Я здесь.
— Запоминай адрес.
Продиктовала.
— Окей, — глухо сказал он.
Мэри хихикнула.
— Ой, оно заробело. Не робей, воробей.
Повесила трубку.
Он смотрел на аппарат.
Это жизнь не хочет меня отпускать. Хватает за рукав. Дурак, на кой тебе головой вниз? Оставайся. Будет тебе и Париж, и кишмиш, и много всего другого, не только плохого, но и хорошего. А так — ничего не будет…
Следующая мысль была того пуще. Так и помрешь мальчиком-одуванчиком, не попробовав по-настоящему этого самого? Расшибить себе башку можно и после. Завтра не ходи на день рождения, иди к Мэри. А потом… потом видно будет.
С минуту он стоял в неподвижности.
Потом с улицы донеслись три автомобильных гудка. Эсэсу надоело ждать.
Марк ничего не решил и больше ни о чем не думал.
— Дуу-дууу-дуу! — звал его Рок. — Дуу-дуу-дуу!
И он просто пошел на зов, как был — в рубашке и домашних тапочках. Какое-то непонятное чувство раздувало грудь, так что было трудно дышать. И горячо.
На этот раз Эсэс не открыл дверцу, а сердито крикнул через опущенное окно:
— Ждать заставляешь! Семь минут десятого уже! Чего застыл? Садись!
Марк садиться не стал. Облокотился о дверцу, заглянул внутрь. Посмотрел на «куратора», будто видел впервые. Каким-то другим взглядом, словно прочистившимся.
Не шибко умный, скверноватый мужичонка со скошенным подбородком, нездоровыми подглазными тенями, странно подвижными, словно ежащимися плечами. Тоже еще Сатана. Так, мелкий бес.
— Ты чего такой загадочный, Максимка? — удивился Сергей Сергеевич. — Поддатый что ли? Давай, давай, загружайся. Вот конверт, в нем тысяча франков. Пощупай, скоро такими бумажками собственные командировочные получишь. Ведомость сейчас достану. Да пошевеливайся ты!
— А идите вы на хер, — сказал Марк, сам удивляясь своему спокойствию.
— Что!?
Чего я с ним на вы-то, подумал Марк и поправился:
— Иди на хер, мразь. Не буду я на тебя шестерить. И ни на кого не буду. В жопу себе свой конверт засунь.
В жизни не говорил ничего более красивого.
Эсэс моргнул. Нервно задергался край рта. Потом губы расползлись в угрожающей усмешке, блеснули желтые зубы.
— А, вон оно что… Ну, в жопу засунут тебе, Максимка. И совсем не конверт. В «пресс-хате», куда я тебя пристрою. Не захотел быть орлом, будешь петухом. Погуляй до завтра. Только далеко не отлучайся.