На санях
Шрифт:
Купил за двадцать копеек свечку, повыбирал, куда воткнуть. Приз достался мадонне с младенцем — за то, что картина была написана небогомазно, а по-европейски и надпись читабельная, без кириллиц-глаголиц: «Споручница грешных». Грешные — это как раз мы.
В том же отрешенно-ироническом настроении прибыл и на Бауманскую, в патриарший Богоявленский собор на улице язычника Спартака. Он был попышней и народу довольно много. Тоже послонялся вдоль иконостасов. Зажег свечку перед «Всех скорбящих радостью» — понравилось красивое название. Хотел уже поставить галочку, закрыть тему.
— «О, душе, что унываеши? Что ленишися? — увещевал звучный, глубокий голос. — Бегай присно якоже Лот Содома и Гоморры, нечистоты запаления. Не возвращайся вспять».
И вот это было в точку, прямо персональное послание. Жалко, не все слова понятны. Но главное Марк уловил: от «нечистоты запаления» надо бежать и не оборачиваться, так что святая церковь его намерение одобряет. Запалился, испачкался грязью — не возвращайся вспять.
А потом еще и запели, да не так, как на Комсомольском — мощно, стройно, печально, но в то же время умиротворенно: «Помышляю множество согрешений, и уязвлен жалом совести, якоже в пламени болю окаянный: ущедри мя Слове Божие».
«Уязвлен жалом совести» — это тоже в точку. Причем уязвлен насмерть.
Пожалуй, завершение недели прощания получилось хорошее. Про веру и религию Марк понял то, чего на лекциях по научному атеизму не говорили. Идеологические дисциплины — про то, как приспосабливаться к жизни и выживать. А религия, наоборот, про то, как умирать и при этом не трусить.
Он, конечно, был в курсе, что с точки зрения христианства самоубийство — большой грех. Но не худший же, чем погубить двух прекрасных женщин, а потом поехать в Париж.
Короче, в Бога и прочую мифологию Марк не уверовал, но всё равно вроде как причастился и очистился. Такое было настроение. Теперь не расплескать бы его, додержать до завтра.
Последний вечер жизни Марк провел, лежа в кровати и слушая «Кинг Кримсон», стихиры там тоже были подходящие, в тему. Тихонько подпевал:
The wall on which the prophets wrote
Is cracking at the seams
Upon the instruments of death
The sunlight brightly gleams43.
Заклонило в сон, снял наушники, нажал кнопку, отрубился.
Проснулся очень классно — от луча солнца, нагревшего лицо. Улыбнулся. Сразу вспомнил: сегодня.
И философичность, отрешенность, вся накаченная за неделю анестезия вдруг отключилась. Будто кто-то рывком сдернул одеяло, а ты под ним голый, и холодно! Он и задрожал, застучал зубами, кожа покрылась мурашками.
Сегодня?! Сегодня?!
«Ну да, сегодня, — сказал какой-то другой Марк, усталый и спокойный. — Иначе все равно сиганешь из окна завтра, только уже подонком. Не трепыхайся. Поезд отправляется».
И ничего, встал, пошел чистить зубы. Посмотрел на щетку с пастой, пожал плечами.
Постучал в родительскую комнату. Сказал:
— Мам, мне сегодня ко второй. Я подрыхну еще. Сам потом позавтракаю.
Смотреть на маму не нужно, этого даже другой, спокойный Марк мог не выдержать. Ну а любоваться на рожу Рогачова тем более незачем.
— Хорошо, — сонным голосом ответила мама.
Подождав, когда они оба уйдут — сначала она, потом отчим, — Марк вышел и заставил себя съесть два яйца. Чтобы брюхо не ныло от голода, не отвлекало.
Стал представлять, как всё это будет, и красота окончательно изгнала страх.
План был красивый.
Уходить — так не по-овечьи, а громко. Когда вечером приедет бежевая «волга» и встанет там же, то есть точно под окном, сигануть с шестого этажа прямехонько на крышу. Пусть Эсэса кондратий хватит. Уж заикаться он потом точно будет.
Представил физиономию Сергей Сергеича — засмеялся.
Ей-богу красиво задумано.
Красота и победила страх.
Марк открыл окно, встал на подоконник, примерился как будет прыгать — и страшно не было, нисколько. Качнуться назад, правую ногу поставить вперед, она толчковая.
Спустился на улицу, померил ширину тротуара. Двенадцать ступней — это примерно три с половиной метра. Надо рыбкой, чтоб лететь, как стрела. Классно бы не промахнуться, но если даже шмякнешься рядом, все равно будет эффектно.
Времени до вечера была куча, а дело напоследок оставалось только одно — написать письмо матери. Как-то он тридцать первое марта недостаточно продумал, сосредоточился на прощальной неделе…
Ни в коем случае нельзя сбивать кураж. Над продержать его до двадцати сорока пяти.
Поработал мозгами.
Вечером напоследок послушать правильную музыку. Вчера это сработало. Но, ёлки, чем день-то занять? Прогуляться что ли в Мандик?
В парке на пруду лед еще не треснул, но сверху стоял слой воды, поверхность переливалась и бликовала.
Вдруг вспомнил. Когда-то гулял тут с папой, и тот рассказывал про брата и сестру — как тоже водил их в сад Мандельштама. Никого из них больше нет. Ни папы, ни Рэма, ни Ариадны. Брата с сестрой, собственно, никогда и не было, только на фотографиях, а папа был. Мысль о том, что там столько своих, была хорошая. И про брата Рэма вспомнилось кстати. Прыжок на крышу вражеской «волги» не так уж отличается от атаки вражеских позиций. Клобуковы умирают, но не сдаются, расчувствовавшись подумал Марк и сам на себя шикнул: э, э, без мелодраматизма!
Зато пришло в голову, как написать маме.
Этим, вернувшись, и занялся. Сначала получилось длинно и очень уж пафосно. Поморщился, порвал, спустил в унитаз. Попробовал несколько вариантов покороче. От лаконичного «прости, не мог поступить иначе», которое вообще ничего не объясняло, до литературщины. Типа, твои древние греки-римляне считали самоубийство позволительным в одном из четырех случаев: при старческой дряхлости, при непоправимом несчастье, по воле Рока и при угрозе потери чести. Три последних мотива, особенно четвертый, — мои.