На скосе века

Коржавин Наум Моисеевич

Пальба по злу… Причин на это много. Всё на кону. Бог… ремесло… судьба… Но за пальбой я сам забыл — и Бога, И ремесло, и — отчего пальба. И всё забыв, — сознаться в этом трушу. Веду огонь — как верю в торжество. А тот огонь мою сжигает душу, И всем смешно, что я веду его. Я всё равно не верю, что попался… Я только вспоминаю тяжело, — Как ищут суть, как держат ручку пальцы И как нас учит смыслу — ремесло. 9 ноября 1968

* * *

Что со мною сталось? Сердце спит весь день. То ли это старость, То

ли просто лень. То ли так, томленье: Гаснет прежний пыл, А бороться с ленью Нет причин и сил. То ли сплю, и это Только снится мне, И покорно в Лету Я плыву во сне. 1968

* * *

От созидательных идей, Упрямо требующих крови, От разрушительных страстей, Лежащих тайно в их основе, От звёзд, бунтующих нам кровь, Мысль облучающих незримо, — Чтоб жажде вытоптать любовь Стать от любви неотличимой, От правд, затмивших правду дней, От лжи, что станет им итогом, Одно спасенье — стать умней, Сознаться в слабости своей И больше зря не спорить с Богом. 1969

Двадцатые годы

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

Ф. И. Тютчев

Крепли музы, прозревая, Что особой нет беды, Если рядом убивают Ради Веры и Мечты. Взлёт в надеждах и в законах: «Совесть — матерь всех оков…» И романтик в эшелонах Вёз на север мужиков. Вёз, подтянутый и строгий, Презирая гнёт земли… А чуть позже той дорогой Самого его везли. Но запутавшись в причинах, Вдохновляясь и юля, Провожать в тайгу невинных Притерпелась вся земля. Чьё-то горе, чья-то вера — Смена лиц как смутный сон: Те — дворяне, те — эсеры. Те — попы… А это — он. И знакомые пейзажи, Уплывая в смутный дым, Вслед ему глядели так же, Как недавно вслед другим. Равнодушно… То ль с испуга, То ль, как прежде, веря в свет… До сих пор мы так друг друга Всё везём. И смотрим вслед. Может, правда, с ношей крестной, Веря в святость наших сил, Эту землю Царь Небесный, Исходив, благословил. Но тогда, ревнуя к Славе, За усмешкой скрыв оскал, Тем путём на тройке дьявол По следам Его скакал. 1970

Последний язычник

_{Письмо из VI века в XX}

Гордость, мысль, красота — все об этом давно отгрустили. Все креститься привыкли, всем истина стала ясна… Я последний язычник среди христиан Византии. Я один не привык… Свою чашу я выпью до дна. Я для вас ретроград — то ль душитель рабов и народа, То ли в шкуры одетый дикарь с придунайских равнин… Чушь! Рабов не душил я — от них защищал я свободу. И не с ними — со мной гордость Рима и мудрость Афин. Но подчищены книги… И вряд ли уже вам удастся Уяснить, как мы гибли, притворства и лжи не терпя, Чем гордились отцы, как стыдились, что есть ещё рабство. Как мой прадед сенатор скрывал христиан у себя… А

они пожалеют меня? Подтолкнут ещё малость: Что жалеть, если смерть — не конец, а начало судьбы. Власть всеобщей любви напрочь вывела всякую жалость, А рабы нынче — все. Только власти достигли рабы. В рабстве — равенство их: все — рабы, и никто не в обиде. Всем подчищенных истин доступна равно простота Миром правит Любовь, — и живут для Любви — ненавидя. Коль Христос есть Любовь, каждый час распиная Христа. Нет, отнюдь не из тех я, кто гнал их к арене и плахе, Кто ревел на трибунах, у низменной страсти в плену. Все такие давно поступили в попы и монахи. И меня же с амвонов поносят за эту вину. Но в ответ я молчу. Всё равно мы над бездной повисли. Всё равно мне конец, всё равно я пощады не жду. Хоть, последний язычник, смущаюсь я гордою мыслью, Что я ближе монахов к их вечной любви и Христу. Только я — не они, — сам себя не предам никогда я, И пускай я погибну, но я не завидую им: То, что вижу я, — вижу. И то, что я знаю, — я знаю. Я последний язычник. Такой, как Афины и Рим. Вижу ночь пред собой. А для всех — ещё раннее утро. Но века — это миг. Я провижу дороги судьбы: Всё они превзойдут. Всё в них будет: и жалость, и мудрость… Но тогда, как меня, их потопчут другие рабы. За чужие грехи и чужое отсутствие меры, Всё опять низводя до себя, дух свободы кляня: Против старой Любви, ради новой немыслимой Веры, Ради нового рабства… Тогда вы поймёте меня. Как хотелось мне жить, хоть о жизни давно отгрустили, Как я смысла искал, как я верил в людей до поры… Я последний язычник среди христиан Византии. Я отнюдь не последний, кто видит, как гибнут миры. 1970

* * *

К себе, к себе — каким я был и стал. К себе — пускай поблёк я, пусть устал. Сквозь вызванную болью злость к толпе, Сквозь даже представленье о себе. К себе, к себе — чтоб знать, чего хочу. С чего молчу и отчего кричу. Чтоб с правдой слиться смысла своего. Чтоб устыдиться — если есть чего. К себе, к себе, чтоб слушать шум листвы. К себе — чтоб вновь в душе воскресли вы: Всё — тот, кто свят, и чья судьба — грешить. К себе — чтоб знать, как всем непросто жить. К себе, к себе — чтоб к вам живым прийти, Чтоб никого потом не подвести. Чтоб где-то на изломе бытия Не оказалось вдруг, что я — не я. 1970

* * *

Люди могут дышать Даже в рабстве… Что злиться? Я хочу не мешать — Не могу примириться. Их покорство — гнетёт. Задыхаюсь порою. Но другой пусть зовёт Их к подъёму и к бою. Мне в провалах судьбы Одинаково жутко От покорства толпы И гордыни рассудка. Ах, рассудок!.. Напасть! В нём — при точном расчёте — Есть капризная власть Возгордившейся плоти, — Той, что, спятив от прав, В эти мутные годы, Цепи Духа поправ, Прорвалась на свободу, Ничего не любя, Вдохновенна до дрожи, Что там Дух! — И себя Растоптать она может.