На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Торговец Фёдор Морозов рождён в селе Новодевичье на Волге. Крещён в местной монастырской церкви. Натурой удался предприимчивой. В двадцать лет, взяв в банке кредит, занялся перепродажей дёгтя и хозяйственного мыла. Оборотистый мужик преуспел в торге и основал лавки в Тереньге и Дворянске. Ходовой товар давал прибыток. Винное дело ловко присовокупил. Затем лампадное масло пустил в оборот. Бакалея и мануфактура — фабрикантом становился, миллионщиком. Сызрань, Симбирск, Москва, Белосток, Лодзь, Гамбург… После революции очутился в Харбине с малым капиталом: истощала мошна в разгулах да загулах! Но лавку держал, торговлей без прежнего размаха занимался…
—
— Поможем, чем можем, милая. А что, так сильно хворает казак?
— Скоротечная чахотка!
— Спаси его, Господь!
Свежая зелень, сметана, мёд да масло, покой в фанзе, лекарства Топаза, забота Варвары Акимовны — всё вместе подняло Кузовчикова на ноги. Он не выходил за пределы дворика. Занялся прежним: готовил примусные иголки. Хрипел, кашлял, задыхался, но упрямо мастерил на продажу незамысловатые поделки. Марфа реализовывала их на Зелёном базаре.
— Есть навар, хозяйка? — сипел он, как продырявленный мех в кузнице, встречая на пороге Марфу. Борода скомкана наподобие кудели. Не глаза — колодцы бездонные. — День-другой, наведаюсь к японцу. Получу монеты — кутнём, хозяюшка дорогая!
— Сжуй вот, кутила! — Марфа подавала ему ярко-красную морковку — Лекарство принимал? Смотри у меня!
И всё же Иван Спиридонович в погожий день ушёл со двора. С великим трудом доплёлся до первого китайского ресторана на проспекте Да-Тун. Озяб под ветром с Сунгари — истрёпанная шинель не держала тепла, а в теле казака его осталось на грош. Силы оставляли его. Он опустился за первым столиком у двери.
— Его, капитана, чэна еси? — Китаец в белом одеянии подозрительно смотрел на странного русского ламоцзами. Синюшное лицо в обрамлении седоватой бороды. Руки белые в крупных жилах. Щёки в нездоровом румянце.
Неделикатный вопрос поверг Кузовчикова в ярость.
— Измываешься, косоглазая гнида?! — Он зашёлся в кашле. Пал кудлатой головой на стол. Китаец испугался:
— Шанго, капитана! Шанго! Ханьшин?
— Пшёл прочь, замурзик! — Иван Спиридонович рукавом шинели вытер замокревшие губы. — Позову, как надумаю!
— Ши, хао! — поклонился официант.
Оставшись один, Кузовчиков притишил дыхание. Затолкал в рот пилюлю, прописанную Топазом, поводил языком, пока не проглотил. И всё ещё в не прошедшей злости поманил рукой китайца. Заказал множество блюд. Официант косился на него, не решаясь спросить о деньгах. Иван Спиридонович догадался о его сомнениях: показал ему кошель с гоби.
Сперва блюдо с кусочком жареной утки. Без костей. Тут же ножка курицы. Кости остались на кухне. Кузовчиков ел с жадностью. Запивал яблоневым квасом. Потом жареная свинина. Два ломтика рыбы. Довершение — чашечка риса и кружечка густого чая.
Китаец внёс тазик с полотенцем. Иван Спиридонович распахнул шинель, обтёр шею, вспотевшее лицо и руки. Отсчитал гоби. Официант удивленно выкрикнул, сколько казак дал камшо — чаевых, чтобы другие не скупились. И тогда Кузовчиков вспомнил, как они втроём когда-то гульнули у «Деда-винодела», какие сладкие были ягодки боярки, облитые сверху патокой. Попросил разомлевшим от еды голосом:
— Та-гу-ляо!
Официант быстро вернулся с бамбуковой палочкой, на которую, как шашлыки на шампур, были нанизаны ягодки буроватого цвета.
На Диагональной улице было людно. Кузовчиков не спешил. Еда взбодрила его.
— Дыня нада! Кушай дыня — болеть ни еси! Шанго дыня!
Иван Спиридонович научился у китайцев есть дыни. Заплатив за плод, он обтёр его о полу шинели и резким рывком разломал вдоль пополам. Мякоть и сок он ловко выплеснул на мостовую. Новый взмах — и семена веером по улице. Откусывал большими кусками то от одной, то от второй половины. Некультурно, но было вкусно и приятно.
Набрёл на уличного продавца чая. Тотчас откупил у него весь самовар и горку пампушек. Принялся зазывать прохожих:
— Налетай, честной народ! Угощаю! Пей чай от пуза!
Погода стояла сырая, ветреная, и охотников на дармовщину набралось изрядно. Довольный собой, Иван Спиридонович завернул в китайскую лавку. Выбрал отрез ситца для Марфы. Расплатился последними гоби.
От обильной пищи, от длительного хождения, удовлетворённый своими поступками, Иван Спиридонович ослаб окончательно. Мелкими шагами добрался до Деповской у пешего виадука. Сел на приступок, чтобы собраться с силами. Свёрток с ситцем затолкал за пазуху. Его принимали за попрошайку. Кто-то кинул ему на колени жёлтую монетку. Он машинально взял её и разглядел, что то — советский пятак. И заперебоило сердце, будто бы ткнули в него иголкой. Он разымал губы, хватая ртом сырой воздух. Насилуя себя, поднялся и поплёлся по пыльной улочке в Нахаловку.
Во время вселенского наводнения в августе 1932 года Сунгари затопила почти половину Харбина. Фанзу Марфы размыло, обвалился угол. Кое-как она замазала дыру. Соседи помогли подпереть хижину столбом. Жильё обросло лебедой в рост человека. Ветвистый вяз затенял оконца, осыпал дворик листвой. Запустение — в каждом углу усадьбы. Но для Кузовчикова фанза была спасительным пристанищем, как гавань для корабля, потрёпанного штормом в бурном океане…
Следующий день занялся тёплым. Солнце рано выглянуло из-за пристанских зданий, обогнуло приречный элеватор Чурина, окрасило золотом паруса сампаней и джонок на Сунгари. Кузовчиков поднялся первым. Зелёный с лица, трудно переставляя ноги, он вышел на крыльцо, ступил наземь и умостился на завалинке. Запахнул старую казачью шинель. Пошевелил пальцами в валенках. Бородатое лицо подставил горячим лучам солнца. В его памяти воскресло небо над сопками, изба в Сотниково. Перекрещенные шелёвками окна. Бурьян до наличников. Черёмуховый куст в палисаднике. Испуганные глаза Груши. Её грудной голос певуньи будто наяву звал: «Ваня! Ванька! Ваньча!». А в груди вырастал ёж, колючки его впивались в сердце. В горле — ком! Бег под обрыв Селенги. Бег по осерёдышу. Бег по тайге. Бег с горы, через кордон…
Хмельная после вчерашней заправки денатуратом, Марфа прошлёпала по голым половицам, заглянула в закуток: как там квартирант?.. Не обнаружив Кузовчикова, обеспокоенно направилась во двор.
Иван Спиридонович лежал возле завалинки, подвернув руку под лохматую бороду. Рядом темнела лужица крови. Глаза стеклянно смотрели в чужое для него небо. Ветром наносило мелкую пыль и она жёлтым пеплом оседала на мёртвое тело казака.
…Хоронили Кузовчикова на церковном кладбище. Впряженный в двуколку ослик едва волок повозку с чёрным гробом. Марфа в тёмном платке и такой же кофте под коротким пальто держалась за дроги. Варвара Акимовна в белой накидке и белом полушалке — траур по-китайски — шла вяло, опустив голову. Ошинованные колёса взбивали жёлтую пыль. Ветер подхватывал её и уносил вихрями вдоль Скобелевской улицы. За повозкой плелась собака.