На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Не чё, гражданочка, а тюряга светит! — Голощёков оставил протокол, убрал вещдоки в шкаф, плотно притворил дверцы, — Вы способствовали проникновению шпиона на военный объект? Расскажите подробно!
— Ты чё, рожа красная? — подалась вперёд Плешкова. — Белены объелся, так иди да отрыгни!
— В твоём доме хранилось шпионское снаряжение! Не отрицаешь?
— Пугашь? Сын и муж кровь проливают, а ты пужашь?
— Вот-вот, муж и сын жизнью рискуют, а вы приютили врага!
— Приютила, баишь? — Анисья Трифоновна поднесла к пылавшему от возмущения
— Гражданка, вы оскорбляете представителя власти! — Голощёков и в самом деле позеленел в приступе озлобления. Стукнул кулаком по столу. — Арестую и в каталажку к уркаганам!
— Чё?! Меня-а?! — Анисья Трифоновна расхохоталась. Дряблые щеки её тряслись. Щербатый рот — в распашку. Заслезились глаза. — Очнись, кочурик! Ты мух ловил, а тётка Плешчиха виновна? Жил — почёсывался, умер — свербеть стало пуще!
Женщина повернулась к столу, за которым писал протокол Голощёков, похлопала себя по мягкому месту.
— Чмокни сюда, ежли позволю! — Плешкова запахнула плисовую жакетку, сплюнула на пол. — Говори спасибо, что буркалы твои бесстыжие не высверлила пальцами!
Оставив в распале Голощёкова, Анисья Трифоновна покинула оперпункт.
Заседание военного трибунала было кратким, а приговор лаконичным, типичным для 1944 года: за пособничество вражескому агенту, проникшему в гарнизон, старшина Малахов разжалован в рядовые и вместе с солдатами, прозевавшими арестанта, приговорены к высшей мере социальной защиты — расстрелу! Согласно Указу Президиума Верховного Совета Союза ССР мера наказания заменена отправкой в штрафной батальон с последующим этапированием в действующую армию.
Административным органам города предложено определить меру ответственности гражданки Плешковой А. Т. за нарушение паспортного режима.
Фёдоров и Васин склонились над топокартой района стройки. На продавленном диване — сухонький охотник Цыдендамбаев в меховой душегрейке. Пощипывает редкую бородку.
— Его вины нету! Моя полная вина! — Охотник прицокнул, покрутил седой головой. — Зачем сопку ходил, старый барсук?
— Да не казнитесь, уважаемый! — оторвал глаза от карты Семён Макарович. — Вы тут… как вам сказать…
— Строго говори, однако! Зачем покинул одного Гришу?
Климент Захарович потирал свою лысину, шмыгал длинным носом. Нервно покусывал кончик карандаша.
После телефонного звонка из Распадковой генерал Чугунов долго отчитывал майора: «Недоброжелательство в отношениях сотрудников очень часто кончается служебным проступком! Вы могли поправить Фёдорова и не сделали этого вовремя! Самодеятельность развели! Выискивали блох в собственных портках!».
— Живой Сидорин? — Бурят с надеждой смотрел на майора.
— В госпитале лейтенант. — Васин находился во власти переживаний, никак не хотел
— Сидорин молодой, повадка волка не знает, — сокрушался Дондок.
— Спасибо за помощь! — Васин пожал руку старому охотнику, провожая к выходу.
— Ничава, паря. Сидорин молодой. Заживёт, однахо…
…У потайного зимовья находился Григри, как приказал генерал Чугунов. В помощники вызвался Цыдендамбаев. Принёс в секрет свою оленью доху, съестные припасы.
В тайге легко обмануться. Шорохи, трески, шумы деревьев, травы, крики птицы. Нужно уметь отличать именно те звуки, которые обнаружат постороннего.
Засада длилась неделю — никого! Караулили скрадку ещё десять дней — никого! Притуплялась острота восприятия. День за днём одно и то же: сдержанный гул сосен на ветру, крики прожорливых кедровок. Ночью — снег, а с солнцем — ростепель. Костёр не разжигали. Еда — всухомятку…
На переломе напряжённого ожидания, наверное, была необходимость смены наблюдателей. Разоружение Кузовчикова и его побег смешали планы Васина и Фёдорова.
Выпал снег и не растаял, как прежде. Появилось множество следов — охотники двинулись на промысел. У Сидорина накапливалось сомнение: тайник оставлен до весны!..
Старый Дондок проявлял беспокойство: план добычи белки! Опытный охотник не желал выпадать из рядов передовых членов артели. В сидении на сопке он не усматривал толку. Сперва мальчишки играли. Теперь — безделье взрослых!
Отупевший в тихом безмолвии, лейтенант Сидорин отпустил Цыдендамбаева на заимку, вниз долины. Горячего захотелось, Григри посчитал, что в солнечный день агент вряд ли осмелится навестить скрадку.
— Быстро, однако, обернусь. — Охотник сноровисто приладил лыжи. Скрылся среди сосен.
Доха нахолодела — Сидорин трясся в ознобе. Распрямлял ноги, поводил плечами, похлопывал руками. Околеешь, к чёртовой матери! Григри выбрался из временного укрытия, как медведь из берлоги. Смотреть на белый снег — искорки до боли в глазах! Над головой стрекотали кедровки. Задуматься бы лейтенанту: чем встревожены птицы?
Скрипела на ветродуе сломанная в ураган лиственница. Звук привычный, раздражающий. Что-то иное показалось Григри в скрипе. Он отвернул ухо шапки. Внизу похрустывал снег. Лейтенант упал в ложбинку. Может, Цыдендамбаев вернулся? Григри осторожно высвободил из-под рукава часы: одиннадцать утра!
Человек в белом халате крался от дерева к дереву, замирал под соснами. Осматривался. Рост — под два метра. Плечи медвежьи, распирают балахон. Лёгкие ичиги перетянуты у колен ремешком. Как же задержать его? А если есть второй, страхующий? Приказ он помнил: брать живым! Кольнула мысль: вернётся охотник без остережения!
Неизвестный спрятался за ближней сосной. Григри видел лишь часть головы. Тот принюхивался: пытался учуять запах дыма!
Внезапно упал, откатился за камень. Сидорин разгадал манёвр неизвестного: провоцирует открытие огня из засады! Шалишь, не на дурака напал!