На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Как ни тяжел был обнаружившийся на собрании разлад между Глаголевым и Антоном Егоровичем… но ведь Маша приехала! Приехала, идет рядом… Взял ее под руку и повел широким шагом.
Маша хотела откровенно рассказать Цацырину, что ее приезд вовсе еще не означает того, что она будет его женой, надо еще присмотреться друг к другу, знакомы-то они не бог весть сколько времени, но сейчас, идя рядом с ним, она не могла этого сказать, как потому, что слова эти не имели сейчас для нее никакого смысла,
Смысл был в той жизни, в том счастье, которое, независимо от ее мыслей, намерений, событий в городе и разногласий между людьми, все сильнее определялось в ее мыслях и чувствах.
Все будет хорошо. Что бы ни было, все будет хорошо.
Отчего? Оттого, что он идет рядом?
Какая ты все-таки непонятная, жизнь: оказывается, счастье во всем мире будет оттого, что они с Цацыриным идут рядом!
Платок съехал с головы. Бог с ним, совсем спустила его на плечи. Ночь-то как тепла.
— Сереженька, Настя пригласила меня ночевать к себе. Обыск у них был, ничего не нашли… Поэтому сегодня там безопасно.
Они шли всё под руку, хотя местами идти под руку было неудобно. Шли по набережной, мимо кабачков, откуда доносились запахи жареного мяса, горького масла, вина, звуки гармошки и песни хриплыми голосами вразнобой.
Потом спустились по лесенке к самой реке и пошли вправо, подальше от огней.
Кто-то шел по берегу быстрым легким шагом, нагонял их, прошел совсем близко, задержался.
— Настя?!
— Предают всех военно-полевому суду!.. Епифанова тоже взяли. Вот жизнь проклятая. Сережа!.. — Она помолчала. — Вы куда? Ко мне? Переночуете в тайничке. Сережа его знает. Студентов арестовали целый десяток! А разве здесь дело в студентах?
Она говорила глухим голосом, однако в нем не было печали и безнадежности, и шла она легко и быстро, не так, как идут опечаленные. Она не хотела смиряться, она решила бороться до последнего за своего Епифанова.
— Защищать будет Андрушкевич… столичный адвокат, говорят — толковый.
Поднялись по тропинке к хижине.
Маленькая лампа висела на стене. Хорошо, что неярок свет, пахнет душистой травой, соленой рыбой, чай горяч.
— Выпейте по кружке и не задерживайтесь. Я думаю, не придут они больше, а все-таки… береженого и бог бережет.
В сарае, за дровами, за досками стены, лаз в маленькую пещеру, вырытую в холме. В тайнике сухо, у одной стены скамеечка, у другой — матрасик, набитый свежим сеном, одеяло, подушка.
Настя поставила фонарь на пол.
— Ну, в тесноте, да не в обиде… Думаю… друг друга не обидите.
Задвинута стенка, смолкли шаги. Тихо. Только пощипывает огонек в фонаре…
Сухо, тепло, душисто… да это просто дворец!
Вот
Несколько минут, оглушенные тем, что они одни, заперты и никто не придет к ним до утра, они стояли в разных углах пещерки.
Потом Цацырин коротко вздохнул и подошел к Маше. Девушка вдруг прижалась к стене и невнятно забормотала:
— Постой, постой… Ты что же это, Сережа… уйди!
Сергей опустил руки, неловко усмехнулся и отступил к скамеечке.
Маша оправляла волосы и искоса на него смотрела… Совсем разобиделся Сережа! Ах, господи! Совсем разобиделся…
Цацырин сидел на скамеечке и смотрел на огонь фонаря.
Маша глубоко вздохнула и сказала вопросительно:
— Сережа, я тушу?
Цацырин молчал. Она подождала минуту, потом прикрутила фитиль, разулась, сняла юбку. Цацырин на своей скамеечке не подавал признаков жизни.
— Ты что же, Сережа, — спросила Маша, и Цацырин не узнал ее голоса, спокойного и вместе с тем незнакомого. — Ты что же, Сережа, будешь ночевать там? Там же не на чем…
— Я тут посижу, — отозвался Цацырин.
— Нет, уж этого я тебе не позволю… — Она замолчала, потом добавила тихо: — Иди… пусть будет у нас все как у людей…
10
Об этом, об отношениях между мужчиной и женщиной, Маша раньше думала как о важных, но естественных и совсем простых отношениях; так думали все, кто жил около нее в рабочей казарме, так думала ее мать.
И говорили об этих вещах просто, как о житейски неизбежных, или же с циничной пренебрежительностью.
Но когда утром Маша осталась одна — Сергей ушел еще затемно, — она поняла, что все это не так, как она думала, не так, как читала в книгах, и совсем не так, как принято было говорить у них в казарме.
Отношения эти ничему в обычной человеческой жизни не соответствовали и никак не показались Маше простыми. Они показались ей неправдоподобными и изменили представление о себе самой, Цацырине, других людях и даже, может быть, о всем мире.
Стала она богаче или беднее? Всякое знание богаче незнания… — вот что она могла ответить себе.
По реке шли пароходы, спускались плоты, буксиры сотрясали воздух зычными голосами. Два паруса белели у противоположного берега. Сегодня день бездеятельный: нужно ждать Сергея с известиями.
Раньше Сергея пришла Настя. Рассказала подробности: когда Епифанов вошел в столовую фабриканта, Самойлов пил кофе; раздался выстрел, с воплем Самойлов юркнул под стол. Епифанов стрелял сквозь стол, нагнулся, чтобы посмотреть, убит враг или нужно стрелять еще, и тут его схватили.
— Вот какие дела, Маша! Самойлов, говорят, выживет.