На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

— Всякое, даже малое наше действие приобретает эхо невероятнейших размеров.

— Превосходно, мы должны содействовать этому эху: страх — отличное оружие против всех недовольных… Вот точка зрения министра…

Саратовский промолчал. Сейчас неуместно было спорить.

Пересели за стол просматривать дела. Донесения агентуры, сводки донесений…

— Арестовано около трех десятков? Мало! Беспорядки такого размера — и три десятка?! Я вам помогу, я вам решительно помогу… Если нужно, выпишем столичных агентов… Есть агенты чрезвычайной силы…

— Судя по

данным агентуры, — сказал Чучил несколько погодя, — к вам прибыл и у вас действует некий товарищ Антон, за которым мы давно охотимся… Непростительно будет, если он отсюда улизнет.

За завтраком Чучил разговорился.

— Вы думаете, что у вас, в вашей резиденции, жарко? Вот у нас так действительно жарко. Знаете, как был убит Сипягин? Второго апреля в вестибюле дворца комитета министров к Сипягину подошел офицер, одетый в адъютантскую форму. Что вы при этом можете предположить, заподозрить? Ровнехонько ничего… Стоите и почтительно наблюдаете. Офицер протягивает Сипягину пакет: «Из Москвы, от великого князя Сергея Александровича» — и тут же бац, бац, бац! В упор, как в быка! Убийцу отволокли в соседнюю комнату, раздели. Не офицер: Балмашов, бывший студент! Высокого роста, блондин. Красив. У женщин, наверное, имел успех. Мог бы жить — и вот полез, болван, в петлю. Вот наша петербургская жизнь, а вы жалуетесь на свою, да еще со страху потворствовать собираетесь.

— Слишком крутые меры принимал Сипягин. По существу, они пользы не приносили, а общество возбуждали.

— Плеве считает, что недостаточно крутые!

Собеседники смотрели друг на друга.

Чучил прищурился, налил в бокальчик вина и пил его маленькими глотками.

— На фабрике «Скороход», например, рабочие потребовали не более не менее как работать девять с половиной часов! А что, спрашивается, они будут делать в свободное время? Хорошо, если по кабакам шляться, а если потянутся в воскресные школы?

— А с точки зрения национальности. — спросил примирительно Саратовский, — Плеве кто же?

— Православный. — Для Чучила, как и для большинства чиновников, национальность неразрывно была связана с религией. Православный — значит русский. — А по крови он из поляков… Отец был где-то органистом… Религиозен чрезвычайно. Ездил уже в Троице-Сергиевскую лавру на поклонение.

12

Глаголев уезжал. Оставалось взять у Цацырина явки дальнейшего маршрута…

В чемодане его, в потайном месте, лежали листовки. Он и Грифцов получили их при отъезде из Петербурга.

Не нравились эти листки Глаголеву. Были они заряжены тем самым духом непримиримой борьбы, который казался ему безумным и даже преступным.

Грифцов свои распространил накануне забастовки, несомненно содействуя ими возникновению беспорядков, и справлялся о пачке, которая хранилась у Глаголева. Глаголев хоть и дал (не мог не дать!) эти раскаленные строки, но постарался дать поменьше. Что делать с оставшимися?

Уничтожить? Нет, передать по принадлежности Грифцову. Пусть действует молодец в том же духе, пока не сломает шею себе

и другим, тогда уж все будет ясно и не о чем будет спорить.

Глаголев встретился с Цацыриным вечером в книжной лавке. Цацырин — тонкий, стройный, с высокими бровями, в чистом сюртучке! Какой же это рабочий?.. Учитель, бухгалтер! Вот куда тянется… Рановато!

Цацырин указал на явки в трех городах, В Глаголеве не было сейчас ничего высокомерного, скромный, вежливый. «Должно быть, тяжело ему после того собрания, — подумал Цацырин. — Сознает, что погорячился».

— Уезжая, я хочу, Цацырин, дать вам один совет. Грифцов усиленно тянет вас в профессиональные революционеры, не сегодня-завтра вы оставите свой верстак и уйдете в подполье… Я бы не советовал вам спешить… Работайте, читайте, учитесь… Может быть, вы найдете истину не там, где указывает ее товарищ Антон. — Глаголев вздохнул. — У меня к вам маленькая просьба… Тут листовки… из Петербурга… Передайте от меня товарищу Антону… Пусть распорядится… Ну вот, дорогой Цацырин, я с вами прощаюсь, поклонюсь от вас загранице.

Глаголев ушел. Хлопнула дверь. В магазине рылись в книгах два покупателя.

Сегодня Цацырин не должен был видеть Грифцова, завтра они должны были встретиться; но такое важное дело, как петербургские листовки и поручение Глаголева… Все-таки Глаголев есть Глаголев!

Цацырин постучал к Грифцову около полуночи.

— Что случилось, Сережа?

— Антон Егорович… листовки.

Цацырин протянул пакет и рассказал, откуда он. Грифцов нахмурился:

— Листовки ты принес ко мне сюда? Зачем? Цацырин вдруг понял всю свою неосторожность, слетел гипноз встречи с Глаголевым. Надо было ответить Глаголеву, старому революционеру: нельзя нести листовки к Антону Егоровичу; а он развесил уши! Как же: Глаголев сказал!

— Ладно, — проговорил Грифцов, — пусть уж… сам спрячу!

Но обдумать, как и куда убрать листовки, Грифцов не успел. Пришла Настя. Она хочет вступить в строй, все силы отдать делу…

Разговаривали в садике у забора, разглядывали звездное небо, такое равнодушное к человеческим печалям. И вдруг услышали стук во входную дверь.

Сиплый бас крикнул:

— Телеграмма!

И снова стук сапогами.

Все было понятно.

— Сюда, Антон Егорович! — прошептала Настя, перелезая через забор.

Грифцов перелез за ней.

Река была темна. Волны чуть шуршали о песок.

— Товарищ Антон, тут у меня знакомый рыбачок, возьмем у него душегубку. Пусть поищут нас на реке…

Через полчаса река беззвучно, величаво понесла лодочку. «Листовки! Листовки остались в квартире!..»

На душе стало скверно. Что за странность? Цацырин принес листовки, и сейчас же вслед за ним полиция. «Почему не сжег их, почему принес их ко мне?»

Мысль была тяжелая, но, родившись, она продолжала расти и приобретала убедительность. Если все происшедшее рассматривать сердцем — невозможно! Но имеет ли право революционер давать такую власть сердцу? Да от Глаголева ли эти листовки? Что за странная передача? Взял бы да и уничтожил их сам.