На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Ротмистр подскочил к Грифцову:

— Именем закона арестую вас!

Грифцов пожал плечами:

— Для того чтоб арестовать меня одного, вы привели два десятка солдат?

Ротмистр опешил, опустил клинок и стал неловко вгонять его в ножны.

По бокам Грифцова стали два стражника.

Его вывели.

Ему казалось, что его охватит отчаяние. После такого длинного и трудного пути, за десять минут до перехода! Но его не охватило отчаяние; неожиданно для себя он почувствовал себя просто и спокойно.

Его водворили в казарму,

в маленькую комнатку, поставив снаружи часового.

Через час дверь приоткрылась, в комнату просунулась рука часового; в ней была записка.

Писал Янэк. Крупными каракулями он сообщал, что виной всему Якименко: когда он увидел, что Янэк повез пассажира, он рассердился, что его «обошли», и донес. Донес потому, что думал, что пан простой эмигрант, едет себе в Америку искать счастья… А Янэк думает, что пан не простой эмигрант, а политический, и готов рвать на себе волосы от такого несчастья.

— Вот уж, действительно, судьба!

Грифцов протянул листок к лампе и сжег его.

14

С юга Маша вернулась в подавленном состоянии. Не потому, что разгромили сильную организацию, — здесь все было ясно, на разгром надо было ответить самозабвенной борьбой… А подавленная потому, что Настя Епифанова сообщила ей про подозрения, касавшиеся Сергея Цацырина.

Сначала она отвергла всё. Но потом голос осторожности стал нашептывать: ведь она не только Маша Малинина, отдавшаяся в порыве любви молодому человеку, — она член организации! Она должна быть настороже.

Настороже с Сережей?

А любовь его?

Но разве только хорошие, честные люди питают страсть к женщине? Преступники тоже могут страстно любить. Разве то, что Сергей ее любит, доказывает, что он не служит в охранке?

Ее лихорадило от этих мыслей.

Надо было пойти к Красуле и предупредить его, как предупредили ее, Машу, потому что Цацырин должен был со дня на день вернуться в Петербург.

…К Красуле она пошла под вечер. Медленно шагала по булыжнику и по пешеходным обочинам; ее обгоняли, она никого не обгоняла. Обычно Маша любила смотреть на вечернюю Неву, даже если небо в тучах, даже если все кругом сумрачно, — ведь во всем есть красота. Вон сейчас восточный ветер мчит на город тучи разных серых оттенков, точно искусный художник подобрал все эти согласные тона.

Как все странно в жизни!

Мимо проехала подвода, возчик с удивлением посмотрел на девушку, которая, подняв голову, разглядывала небо, и в свою очередь стал смотреть в небо. Но там он увидел только нагромождение туч и, неодобрительно крякнув, хлестнул своего битюга.

Красуля встретил Машу радостно. Стоял посреди комнаты в серой домашней курточке с накладными карманами, черные усики его были ровно подстрижены, розоватые щеки оттянулись в улыбке.

— Приехала? Ну и отлично. Молодец, что приехала. А я, честное слово, усомнился было в тебе… Рад, рад, очень рад… Ну, садись…

Маша села на стул.

В

комнате все было так, как и до ее отъезда. Письменный стол, на котором ровными стопками лежали толстые книги, подлежащие чтению и конспектированию, конторские гроссбухи (часть конторской работы Красуля брал на дом), ровная стопочка тонкой, линованной в клеточку бумаги, диван, шкаф, этажерки… Раньше ей очень нравился уют этой комнаты, а сейчас показался мертвым, страшным уютом.

— Я вам должна рассказать, Анатолий Венедиктович, подробности, все, что случилось там…

Говорила она до того тихим, до того вялым голосом, что удивленный Красуля подошел к ней вплотную.

Выслушал и долго стоял и соображал, а Маша сидела ссутулясь и смотрела в угол.

— Так, так, — многозначительно проговорил наконец Красуля. — Епифанова приговорили к смертной казни… Именно так… да, да! Вот видишь, Машенька, я рад, то есть не то что рад… радоваться тут нечему, но в некотором смысле, понимаешь ли, удовлетворен… В последнее время ты склонна была защищать все эти крайности… На улицу! Демонстрация, красные флаги, лозунги, баррикады и прочее!.. Не так все это просто, не так…

— Я и сейчас стою на той же точке зрения, Анатолий Венедиктович… Лозунги, баррикады и прочее!

Красуля поджал губы. Внимательно посмотрел на Машу. Синие глаза смотрят так, точно со дна озера…

— Не поверю, не поверю, ни за что не поверю, по лицу вижу, что ты стала задумываться: а не провоцирует ли нас кто-нибудь на все эти крайности? Во-первых, для того, чтобы от нас отшатнулись те силы русского общества, которые могут свершить политическую революцию; во-вторых, чтобы, создав беспорядки, перебить, перевешать и сослать на каторгу организованных рабочих…

Он продолжал говорить, но Маша вдруг перебила его:

— Анатолий Венедиктович, я должна вам рассказать…

Красуля поперхнулся и с удивлением посмотрел на нее.

— Я должна вам рассказать, Анатолий Венедиктович… это касается одного нашего товарища… вы его знаете.

С широко раскрытыми глазами впитывал он каждое ее слово.

— Так, так… Цацырин?!. Кто бы мог подумать — охранник! Провокатор!

Маша побледнела как полотно.

— Я, Анатолий Венедиктович, этого не говорю… я только рассказала вам про обстоятельства… я нездорова… должно быть, простыла… Я пойду…

— А… бывает, бывает… Ну что ж, иди, Мария, выпей малинки. Сейчас всем нам надо быть начеку.

…Цацырин приехал через неделю. Он ехал счастливый, потому что, несмотря на жестокие репрессии, взрыв народного возмущения был победой над жандармерией и охранкой. Да, арестованы лучшие люди, да, Грифцов на каторге. Но еще жарче хочется броситься в бой!

Во время суда Дашенька получила от Грифцова записку: «Ждите, скоро буду среди вас». Такой человек не покорится произволу!

В Питере, куда едет Цацырин, копится великая революционная энергия, в Питере развернутся решительные события.