На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Грифцов посмотрел на Настю. Лица ее не было видно, но очертания тела были приметны на темном фоне реки.

«С одной стороны, зная Цацырина, так думать о нем чудовищно, с другой, зная жизнь, — возможно. Все в жизни, к сожалению, возможно!»

И эта формула — «все в жизни возможно», ранее не казавшаяся ему пессимистической, сейчас показалась пессимистической беспредельно.

Уже остались позади городские огоньки, только глаза бакенов, зеленые и красные, подмигивали по плесу. Шла

навстречу степная ширина.

— Рассветает! — сказала Настя.

Небо на востоке стало дымно-прозрачным и точно исчезло.

Молодая женщина, за последние дни осунувшаяся, похудевшая, сидела на корме и подгребала веслом.

Когда взошло солнце и — все вокруг стало необычайно нежным и молодым, Грифцов, чувствуя великое несоответствие между чистотой утра и своими подозрениями, рассказал: Цацырин принес листовки, и через четверть часа налетели жандармы!

Настя растерялась, даже губы у нее побелели.

— Это только подозрение, — проговорил Грифцов, — надо проверить. Увижу Глаголева на съезде — спрошу.

13

Лежа на верхней полке, Грифцов подъезжал к Киеву. Ветер бил в лицо. Вокруг жаркая солнечная степь. Вот оно, путешествие, — только не господина учителя гимназии, едущего на летние каникулы после трудов праведных.

Пассажиры говорят о крестьянских волнениях. Третьего дня дотла сожгли панский хутор.

По шоссе пехотным порядком идет полк. Куда? На усмирение?!

И тревожно, и радостно. Такое чувство, что все можно сделать…

За границей — Ленин. Будет создана партия, спаянная великой мыслью, великой волей, единая и единственная боевая партия пролетариата. Будет, будет, несмотря на все происки врагов.

И вагоны подтверждали, отстукивая колесами: будет, и скоро, будет, и скоро!

Сошел на полустанке. Пологие холмы, покрытые лесом, проселок вьется между холмами. Огляделся… Железнодорожный служащий вышел из станционного домика. Мужик в лаптях и белых штанах стоит около мешка… Великолепное чувство: ты ушел от преследователей, запутал следы, прощайте, господа жандармы, Саратовский и Чучил!

На Грифцове серый в белую полоску костюм, панама, в руке чемодан… Кто он? Помещик, а быть может, важный молодой чиновник губернатора, прибывший в уезд по особому поручению?

От полустанка до местечка три версты. Две извозчичьи брички ждут пассажиров.

— Пожалуйте, господин хороший!

— Эй, пане, проше сюда!

Грифцов сел, возница, не спрашивая, куда ехать, взмахнул кнутом, бричка покатила, пыль серым хвостом потянулась по ветру.

Местечко не хуже и не лучше других местечек. Главная улица вымощена булыжником, есть кирпичные дома. И кирпичные дома, и хаты выбелены. И на всем

пыль: на кустах акации, на каштанах, на земле, — и в этой пыли тонут ноги людей и животных.

Возница подвез к хате, у которой окна и двери обведены синим и толстые глиняные ступени ведут в прохладные сени. Тут ведра с водой и приятно пахнет чистым человеческим жильем.

— Вы хозяин? — спросил Грифцов седого мужчину.

— А как же… я…

— Я от вашего папаши из Подольска привез письмо…

Хозяин ответил то, что должен был ответить. Значит, все в порядке. Почти у цели!

— Когда же вы думаете?

— А задерживать не будем… Может быть, еще и сегодня. Чего покушать, попить желаете?

Грифцов пожелал покушать и попить.

— Можно предложить пану, или, что то же, господину, яичницу на сале… творог, молоко… — Хозяин говорил приятным, благозвучным голосом. Икон в хате не было, но в переднем углу, на столе, покрытом красной скатеркой, лежало большое евангелие.

Из соседней комнаты вышла хозяйка.

Неожиданно для Грифцова она была очень молода; по возрасту она годилась хозяину в дочери, ходила мягко, босиком, ноги были маленькие, красивые, руки и лицо загорели.

— Вот приготовь им яишенку и творожку.

Пока хозяйка готовила яишенку, хозяин расстелил на столе свежую скатерть, большими ломтями нарезал хлеб…

— Вот я говорил пану, — сказал хозяин жене, когда она принесла сковороду, — что, может быть, еще и сегодня… Как ты думаешь, пойдет сегодня в Жвании Якименко?

Хозяйка подняла брови:

— Якименко же третьего дня ходил, не видела, чтоб вернулся.

— А я вот схожу, узнаю…

Надел шапку, взял посошок и вышел.

— Молоко очень холодное, пейте, — пригласила хозяйка, села на лавку и стала в упор смотреть на гостя.

Что-то не нравилось Грифцову в этой хате. То ли, что было чересчур чисто, то ли, что не было детей, то ли, что хозяин говорил чересчур благообразно, а хозяйка была для него чересчур молода.

В Киеве его предупредили: человек надежный, — полиция с него хорошо получает и смотрит на все сквозь пальцы.

— Вы что же икон не повесили? — улыбнулся Грифцов.

— А вот не повесили, — серьезно, не отвечая на улыбку, отозвалась женщина.

— А евангелие ведь лежит?..

— А как же. Без него нет жизни… Вот и проезжим помогаем. А почему? Деньги? Конечно, от денег в хозяйстве никто не откажется… а помогаем потому, что сказано: стучи — и отворится…

Она говорила таким же ровным, благостным голосом, как и ее муж, но глаза выдавали ее: слишком они были горячие и жадные. Как такая женщина могла быть женой старого человека? Впрочем, в сектантстве своя страсти…