На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— В самом деле, куда же это артиллерия? — забеспокоился Логунов.
Он побежал по тропинке наперерез батарее.
Артиллерийский поручик проезжал верхом. Дюжие кони легко поднимали к перевалу тяжелую парную повозку.
— Куда, поручик? — крикнул Логунов. — Позиции меняете?
Черный от загара и пыли поручик отрицательно покачал головой.
— Уходим!
— Куда?
— Уходим! От греха подальше!
— То есть?
— Боятся за артиллерию, как бы не досталась японцам.
— Что? Что? Чтоб не досталась японцам? Здесь же артиллерии только и стрелять, — растерянно говорил
— Разве я не понимаю! Не хуже вас! — зло крикнул артиллерист. — В музей надо пушки, раз мы боимся выводить их на поле боя. Позор! Остается одна батарея, приданная, Неведомского. За нее не беспокоятся — чужая! — Поручик махнул рукой. Повозка быстро покатилась под уклон.
Логунов вернулся в глубоком раздумье. Бой еще не начался, бой должен быть решительный, перевалы ведь нельзя отдать! Артиллерию же снимают. Стало быть, на успех не надеются. Тогда зачем же кровь лить?
Свистунов сказал:
— По-видимому, Келлер напуган историей с Засуличем под Тюренченом и боится за пушки. Да, все у нас боятся всего… Черт знает какое воспитание для солдата! А я шутить не намерен, я драться буду по-настоящему, никакого отступления. Бить буду!
Вечером батальон получил назначение оборонять ту самую скалистую высотку, которая понравилась Свистунову. Перед скалами шагах в ста была Лян-хэ, как все маньчжурские реки, желтая и мутная. Пенистый быстрый гребень зыбился по течению, и от этого река казалась посредине выше, чем у берегов.
Левее высотки шли холмы, где укрепился 21-й полк. Свистунов в бинокль разглядел полковника Новицкого, который стоял, широко расставив ноги, и тоже в бинокль смотрел на высотку. Очевидно, и он увидел Свистунова, потому что приветственно помахал рукой.
Кроме батальона на высотке расположилась еще охотничья команда капитана Волкобоя, прыщавого, с длинными усами и бритым подбородком.
Офицеры сидели на камне, свесив ноги к мутным водам Лян-хэ. Подошел Логунов, устроивший свою полуроту.
— Стрелки в хорошем настроении, — сказал он, — каждый по-хозяйственному выбрал себе камень и приспособился за ним к огню.
Он снял фуражку, расстегнул ворот кителя, и на миг ему стало странно, что вот то, чем он живет сейчас, — это и есть человеческая жизнь и что так ведется от сотворения мира, и неужели так будет до его скончания? Совершен ли людьми грех, непреодолимый, несмотря на все старания жрецов, пророков и просветителей, или это — сила природы, подобная ветру, движению земли в пространстве, которую нельзя ни преодолеть, ни изменить.
Вот облако появляется над горами… Оттуда пойдут японцы. Тонкий ветер вечера веет с юга. Синеваты вершины гор… Странный, странный мир.
Логунов вернулся к местечку, облюбованному им возле своей полуроты, и растянулся на вечерней, приятно холодеющей земле. Неподалеку от него сидели Корж, Емельянов, Хвостов и еще несколько солдат. Разговор, очевидно, начался давно, сейчас говорил Корж.
— … Все, мол, хорошо, а вот плохо, говорит Емеля, то, что воюем мы за чужие маньчжурские сопки… с какой это, мол, стати русскому человеку умирать за эти сопки и речки?! Вот, Емельянов, ты с Волги, с реки русской, великой, а я вот
Корж стал закуривать.
— Так-то оно так… — проговорил Емельянов и тоже стал закуривать.
5
Доктор Петров, отпуская Нину к месту боевых действий, хмуро говорил:
— Не понимаю, зачем это вам? Однажды вы уже были под пулями. Ваши родители меня за это не поблагодарят. Поедет к Келлеру Горшенин, мужчина, здоровяк.
— Я тоже здорова.
Петров поморщился и вздохнул.
— Доктор, я ведь приехала на войну. И, наконец, у меня есть причины.
— Ох уж эти причины у девушки в восемнадцать лет.
— В девятнадцать! Хорошо, не причины. У меня есть потребность быть с людьми там, где им труднее.
Однако у Нины действительно были причины, как казалось ей, все решавшие в ее жизни.
Вчера Катя взяла ее под руку, и они пошли пройтись за ворота. Говорили о том, что хотя Горшенин и приехал, но работа не налаживается, потому что нет связей в армии. Кроме того, война подавляет душу, все, даже самое важное, отодвигает на второй план. Уход за ранеными, спасение человеческих жизней — вот что занимает все мысли и чувства. Правильно это или нет, закономерно ли? Катя спрашивала Горшенина. Горшенин всегда все знает, а здесь тоже ничего не знает. Говорит: через некоторое время придем в себя, чувства станут на место, и тогда начнем работать. Он ждет кого-то из России, но кого — не говорит…
Они шли на закат, солнце садилось за невысокие сопки, все на земле покрылось розовым дымом. Нина думала над Катиными словами, шли они с подругой широким мужским шагом в ногу, постукивая каблуками, как солдаты, и Нина никак не ожидала того, что будет дальше. Катя вдруг сказала:
— Нина, я должна предупредить тебя… — Голос ее зазвучал так, что Нина с удивлением посмотрела на подругу. — Нина, послушай…
Катя сообщила, что доктор Петров ей и Горшенину рассказал о том, что он, как и многие другие офицеры, был на вечере в ремесленном училище и что, когда офицеры, разгадав, что это не училище, а кафешантан, пустились во все тяжкие искать утешений, он ушел… а вот Логунов, который тоже был там, остался…
Катя почувствовала, как вздрогнула Нинина рука, и крепче прижала ее к себе.
— Я должна тебе сказать все. Логунов и поручик Топорнин — помнишь Топорнина? — наперерыв приглашали за свой столик какую-то очень красивую девицу. Топорнин был пьян, Логунов, кажется, тоже.
Катя и Нина стояли над овражком, вымытым дождем, и смотрели друг на друга. Нина изменилась в лице до такой степени, что Катя испугалась.
— Нина, прости!.. Но я не могла молчать. Они приходят к нам, объясняются в любви, получают нашу взаимность, а вместе с тем их тянет к этим возмутительным для чистого человека радостям… Ничего ужаснее я не знаю.