На сопках Маньчжурии
Шрифт:
У палатки шел разговор. Рядовой Кандзю принес Ясуи побеги молодого папоротника и картофель — отличное добавление к огурцам и редьке. Ясуи обрадовался и смеялся на весь лес. «Что ж, — думал Юдзо, — участь Ясуи завидна: все чувства он сосредоточил на своем лейтенанте. Накормить его, приготовить горячую воду, сказать заботливое слово — вот его помыслы».
Сегодня Ясуи написал матери Юдзо письмо…
Письмо лежит на столике. «… Не беспокойтесь за лейтенанта, ведь я оберегаю его. Может быть, в сражении мы и будем разлучены, но я обещаю вам не бросить его даже
У человека огромная потребность любить…
— … Картофель больше моего кулака! Я сейчас запеку его!
Ясуи и Кандзю говорят об ужине, о китайцах, которые поголовно представляются им русскими шпионами; потом начинают философствовать: почему одного человека убивает первая шальная пуля, а другого не берет ничто? У Тхавуана несколько русских, преследуемых врагами по пятам, отступали так медленно, точно прогуливались. Мало того, они оглядывались на японцев и помахивали им оружием… Японских солдат обидело такое поведение. Тщательно прицеливаясь, они открыли огонь. Русские были совсем близко, попасть в них ничего не стоило. Но никто не попал. Почему? Что это такое? А стреляли отличные стрелки!
— Прав Тояма, — сказал Ясуи, — Тхавуан не был местом их смерти.
Голоса замолкли. Должно быть, Кандзю ушел, а Ясуи сидел и ждал, когда испечется картофель.
… Куроки со своей армией приблизился к левому флангу русских под Ляояном. Дивизия Ниси будет воевать. Будет воевать и Юдзо, но сейчас он думает не о бое.
Как странно сложилась его судьба! Почему Ханако в Ляояне? Какие злосчастные события должны были произойти в маленьком домике в Токио, если Ханако оказалась в китайском Ляояне!
Он представлял себе, как китаец тащит ее по Маньчжурии, он представлял себе ее красоту, на которую он смотрел как на чудо, в грязных лапах торговца. И чувствовал, что недостойно ему, выполняя долг солдата, не выполнить человеческого долга перед женщиной. Может быть, учениц ремесленной школы увезут из Ляояна, может быть, бросят на произвол судьбы… Известно только одно: его человеческий долг заключается в том, чтобы проникнуть в Ляоян как можно скорее.
Маэяма сложил вещи. Он решил погибнуть в ляоянском бою. Ему стыдно, что столько людей умерло за императора, а он все не может исполнить этого самого главного своего долга. Тем более что в Японии не только распространился слух о его смерти, но из токийских газет стали известны даже и подробности. Оказывается, он погиб вместе с капитаном роты, причем совершил несколько выдающихся подвигов. Бедный Кендзо!
Сегодня утром лейтенант сделал из дощечек, которыми перекладываются снаряды, ящичек для своего праха. Юдзо он сказал: «Но если судьба пошлет мне счастье умереть так, что и костей моих нельзя будет собрать, пошлите моим родителям прядь моих волос».
И передал Юдзо прядь.
«… Какое все-таки извращение! До чего могут донести лжеучения живой, веселый, любящий жизнь, песни и красоту мира народ!»
— Сегодня вкусный ужин, — сообщил Ясуи, внося столик. — Поужинайте с нами, лейтенант
— Друг мой, — сказал Юдзо, почувствовав жалость при виде худого, изможденного лица товарища. — Не думайте о своей смерти.
— Вы знаете, я повстречал сегодня полковника, — возразил Маэяма тихо. — Он преподавал у нас в школе. Он сразу узнал меня и сказал: «Молю небо, чтобы завтра вы были героем!» О чем я могу думать после этих слов полковника?
— Я хочу жизни для вас, для моего друга, — сказал Юдзо.
Недавно он видел отца. Генерал был озабочен, как были озабочены все в эти дни. Он спросил, беседовал ли Юдзо с Сакатой, и если беседовал, то какого мнения о взглядах капитана на японское офицерство.
— Я понял капитана так, — сказал Юдзо, — что он не только доволен тем мучительным желанием смерти, в котором живут офицеры, подобные Маэяме и моему начальнику Яманаки, но считает, что это желание нужно всемерно усиливать, потому что оно облегчает господину Сакате завоевание мира.
— Неглупая мысль!
— Я, отец, хочу другой судьбы нашему народу.
Футаки ничего не ответил. Тронул коня и скрылся со своими провожатыми в ущелье.
Но если об этой короткой беседе и рассказать Маэяме, он останется при своем: он ведь тоже жаждет завоеваний.
8
— Я хочу познакомить вас, Кендзо-сан, с одним моим солдатом. Вы думаете, что я изувер, свои мысли подобрал за границей, что, наконец, я болен… А вы поговорите с Кацуми, который нигде, кроме Японии, не был, и вы увидите глубину, ранее вам неведомую.
— Глубину чего?
— Глубину жизни.
В этот момент Маэяме не очень хотелось разговаривать с кем-нибудь о глубине жизни — события его личной жизни складывались так, что для него приемлемее всего была смерть. Вот о глубине и правде смерти он готов говорить.
Заходило солнце. На краю поляны стояла высокая, раскидистая сосна, по ветвям ее струился огонь, а зелень отливала сединой. От нее не хотелось оторвать глаз.
За сосной темнели палатки и шалаши роты. Кацуми тоже готовился к завтрашнему бою: сидел на камне и чинил рубашку.
— Пойдем-ка, — сказал ему Юдзо, и втроем они пошли мимо сосны в чащу дубов.
Прохладно, сыро, чудесный воздух!
— Кацуми, — проговорил Юдзо, — вот лейтенант Маэяма, мой друг. Думаю, не ошибусь, если скажу, что он человек чистой души. Он не тем живет, чем живешь ты. Но, может быть, накануне большого боя, когда неизвестно, кто из нас уцелеет, хорошо посмотреть в соседнюю человеческую душу.
— Не нужно думать о смерти как о несчастье, — сказал Маэяма. — Смерти избежать нельзя, поэтому разумно душу согласовать с неизбежным так, чтоб оно приносило отраду, а не отчаяние и возмущение. Если смерть неизбежна, нужно уметь сделать ее торжеством души и счастья. А люди, цепляющиеся за жизнь, живут в непрестанном ужасе: когда-нибудь она придет! Да, когда-нибудь она придет к каждому, и я говорю: приходи поскорее! И так думают все японцы.
— А вот Кацуми думает не так!