На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Вольно!
— Вольно! — таким же чужим голосом повторил Логунов. — Полковник Вишневский убит при отступлении, — растерянно доложил он, подходя к Свистунову и чувствуя необходимость что-либо сказать.
Свистунов махнул рукой.
Ширинский, Жук и охотники полковой команды перебрались через реку и двинулись к деревне. Сначала кони шли рысью, потом, увязая в топкой земле, пошли шагом. Обстрел прекратился. Атакующий японский батальон, вырыв в мокрой мягкой земле окопчики, лежал, не смея подняться: пулеметный огонь капитана Сурина уничтожил
Дорогу к Сигнальной запрудили повозки — одни направлялись в деревню, другие из деревни. На каменном мосту через овраг сапер с флажком регулировал движение.
Ширинский, поднимаясь к вершине, подумал: «Как назло, встречу Штакельберга».
И действительно, Штакельберг, опять куда-то выезжавший, только что вернулся, слез с коня и совершенно мокрый, без пальто и бурки, стоял на камне.
Увидел Ширинского и поманил его.
— Ну что у вас? Высотка отбита?
— Соответствующее сообщение я направил в дивизию.
— Я спрашиваю — высотка у нас или у японцев?
Ширинский хотел рассказать о положении с высоткой, но понял, что это невозможно, и сказал коротко:
— У меня, ваше превосходительство, в первом батальоне бунт.
— Что, что? — вскричал Штакельберг.
— Солдаты научены офицерами, ваше превосходительство. Капитан Свистунов отказался выполнить мой приказ… Прибыл доложить об этом начальнику дивизии.
Лицо Ширинского, худое, под промокшей, с осевшими полями фуражкой, выглядело жалким и больным.
Штакельберг посмотрел на свои грязные сапоги, вынул носовой платок, вытер руки.
— Сдавайте полк, — сухо сказал он.
11
Куропаткин до обеда не выезжал со своего командного пункта. И так как никому не было известно, что командующий здесь, то никто не тревожил его на форту. Ординарцы разъехались с поручениями. Шел дождь. Звуки канонады то утихали, то усиливались.
Куропаткин писал в блиндаже. Все распоряжения его касались деталей отступления, чтобы не было никакой путаницы, чтобы даже самая малая часть была своевременно извещена о своем дальнейшем пути следования.
Генерал Харкевич, вытянув ноги, курил. Ивнев сидел неподалеку от него. Какую роль он, Алешенька, выполняет в этом самом большом бою эпохи? Сидит в блиндаже, слушает шум дождя и грохот канонады… И он — участник войны и ляоянского боя!
Вдруг мелькнула мысль: Куропаткин потому во время боя занимается расписыванием всех частей к отступлению, что к другой работе не способен! Вот главный его талант — мелкая штабная канцелярщина!
— Не послать ли Левестама с седьмым и девятым полками на поддержку Штакельберга? — спросил вдруг Куропаткин.
Харкевич промолчал, но полковник Данилов, начальник канцелярии штаба, сказал:
— Ваше высокопревосходительство, обязательно пошлите, у Штакельберга жарко.
Куропаткин написал распоряжение, последний дежурный офицер ускакал. Командующий вышел из блиндажа и остановился,
Харкевич остановился, с сомнением глядя на сетку дождя. Алешенька, собирая бумаги, задержался тоже.
— Ваше превосходительство, — спросил он Харкевича, — вы полагаете, что Штакельбергу помощь не нужна?
Харкевич поморщился.
— Совсем не то, поручик… Я считаю, что наша беда в нашей раздвоенности. Из полководцев я особенно уважаю Барклая де Толли — очень умный генерал… И не боялся общественного мнения и даже осуждения! Алексей Николаевич еще задолго до войны разработал план войны с Японией. Суть плана в том, что в первый период мы слабее японцев, а во второй — сильнее. И в первый период мы отступаем — вплоть до Харбина. Понимаете? — Харкевич закурил. — Карт нет, театр войны неизвестен. Сейчас нам нужно отступать и отступать. А командующий раздваивается… Алексеев да Петербург!.. Понимаете? Войну нужно творить в тишине своей души, как художник творит картину. А мы допускаем любого барина путать наши планы. Наша задача: отступать спокойно, организованно, сдерживая пыл япошей! Зачем же здесь поддерживать Штакельберга? Вы посмотрите: дождь! Ни пройти, ни проехать. Как будет отступать артиллерия?
Куропаткин направился к коням. Харкевич застегнул пальто и вышел из блиндажа.
Алешенька вслушался в непрерывный пушечный гул.
— Если японцев можно победить здесь, а не у Харбина, к чему все эти мучения бесконечного отступления и затяжной войны? Нет, нет, — бормотал он, — это безумие! Я больше в это верить не могу. Не могу! И не хочу!
Куропаткин ехал по направлению к сопкам, затянутым дождем и дымом.
— Если дождь будет и завтра, — сказал Харкевич командующему, — то нашей артиллерии… да, по-моему, артиллерии и теперь уже не проехать.
Куропаткин нахмурился. Вот чего не мог предусмотреть самый кропотливо разработанный план отступления — дождя!
Кавалькада выехала на Мандаринский тракт. Еще издали слышался скрип китайских арб, скрежет в грязи по гальке и щебню кованых колес военных повозок. Тягучий гул непрерывного движения доносился сквозь все шумы боя.
Обозы двигались к Мукдену. Их было много, необозримо много, и спокойно-однообразное движение их несколько успокоило Куропаткина.
Вывозили госпиталя. Ивнев остановился у повозки с ранеными и заглянул под тент:
— Братцы, ну как там?
Раненые, мучаясь от тряски, лежали с вытаращенными глазами и стиснутыми зубами. Черноголовый солдат сидел, прижавшись спиной к передку. На изжелта-бледном лице нестерпимо сверкали глаза.
— Бьем их, ваше благородие, прямо косим. Им от нас спасу нет.
Куропаткин направился к 10-му корпусу. Но там было тихо, и он повернул к 3-му. Но до 3-го корпуса он тоже не доехал. Тучи опять стали сгущаться, вечер приближался, бой как будто затихал по всему фронту, и Куропаткин заторопился в штаб узнать про положение дел.