На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Да слушай, Поля, что здесь худого? Ну и пусть рот разинула! Не хочу я пить ваулинскую дрянь.
— Слушаю я тебя, слушаю, — не обращая внимания на его слова, продолжала Полина, — и никак не могу понять, что ты за человек? О Парамонове и других заботишься, а что они тебе? У Парамонова своя жена и своя судьба. Ты о них думаешь, а обо мне никогда!
— Что ты такое понесла? — проговорил Сергей, понимая, что жена раскрывает ему свои давно надуманные мысли и что они представляют целую враждебную ему
— Какое общее дело? — повысила голос Полина. — Если у тебя общее дело, так зачем ты на мне женился?
— Что ты такое несешь? Разве ты не подруга мне?
— Я тебе жена, а не подруга! Подруги по трактирам шляются. Лучше скажи, где эта рыжая Машка? К Малининым тогда пришли, одну забрали, а куда поделась Машка?
— Зачем она тебе?
— Мне она ни к чему, а вот тебе… Я не видела ее здесь, а говорят, по-прежнему по вашим заставским улицам шаландается… Что ей здесь надо? Замуж ее не берут. И правда, кому нужна такая рыжая цаца? Прикоснуться к ней гадко…
Цацырин смотрел в темные, красивые, но сейчас совершенно волчьи глаза Полины и чувствовал: права она в своей злобе — почувствовала! Он сказал тихо:
— Оставь Машу, не твоего она ума.
— Не моего? Глупа я? Здесь, за заставой, вы все очень умны. Коли твоя рыжая Машка так умна, так и брал бы ее… А то вокруг ума ее лебезишь, а как на постель, так ко мне?
Она говорила с той злостью, с какой только законная жена может говорить мужу. Злость ее невольно передалась Сергею. Он сделал шаг вперед:
— Будет! Не хочу! Понимаешь?
— Понимаю: жена тебе счет предъявляет, вот ты на стену и лезешь.
— Кто тебе вбил в голову счет мужу предъявлять?!
— Я тоже книги читала. Только не те, что читаешь ты. Мои книги не нужно прятать под кровать, их все добрые люди читают.
Цацырин сел за стол. Все то, что произошло сейчас с женой, должно было в конце концов произойти… Видела, примечала, теперь ревнует. А ревновать-то ни к чему. Чем он ее обидел, что она могла приметить? Нечего было примечать… «Картошкой ее одной да капустой кормлю?.. Значит, ей не хочется моего счастья, хочется своего: хорошо попить да поесть да в новом платье покрасоваться… А ведь вместе спим, — может быть, человека на свет произведем… Что же это такое?»
— Так вот, Сергей, если я жена тебе, так ты соответственно и живи со мной. О нашей жизни думай, а не об общем деле да Парамонове…
Цацырин перестал возражать. Он сидел за столом и молча смотрел на серую треснувшую клеенку.
Из дому вместе с приданым — бельем, периной и одеялом — Полина привезла несколько книг. Сергей как-то перелистал их: пустяковые книжки о графах и графской любви! Он посмеялся над женой: вот чем у вас там, в ваших мастерских, интересуются девушки!
Он
— Точно! Максим Горький так и сказал!
Голос соседки Тишиной спросил:
— А кто этот Максим Горький?
— Книги пишет, — гордо ответила Наталья. — Маша приносила, показывала… А человек — нашего происхождения, мастеровой. За Нарвской работает один, который с ним вместе в хлебопекарне работал.
Наступило молчание. Потом Тишина сказала:
— Значит, пойдем. Я со своим и дочкой тоже пойду. Воюют, людей убивают, постыдились бы… для своего стяжания.
— Говоришь мудро, — раздался голос Михаила, — именно для своего стяжания!
Цацырин прошел на лестницу, В другое время этот подслушанный разговор очень порадовал бы его, а теперь на душе было горько и пусто.
12
Квартирохозяйка Цветкова поставила на столик борщ и тушеную морковь. Анатолий Венедиктович собрался уже обедать, но в окно постучали. Вышел, приотворил дверь — на крылечке пожилая женщина. Сказала условные слова. Красуля впустил ее.
В комнате она сняла платок и проговорила хорошо знакомым голосом Маши Малининой:
— Здравствуйте, Анатолий Венедиктович!
— Чур, чур меня!.. Отлично, великолепно, молодец! За это хвалю, а то мы всегда ходим напролом.
Стройная Маша сейчас стояла перед ним пожилой, раздобревшей женщиной в старомодном пальто. Расстегнула пальто, сняла. Расстегнула юбку, сняла. Под ней оказалась вторая. За подкладкой пальто и между юбками — листовки. Маша вынимала их с невольной гордостью, пачечку за пачечкой, — вон, мол, сколько я нанесла вам сегодня!
Красуля хмуро смотрел на нее, приговаривая:
— Молодец, молодец, исключительный молодец! Ты, Маша, бесстрашна и ловка.
Маша раскраснелась, даже сквозь грим проступил румянец.
— Здесь четыре сотни, Анатолий Венедиктович, а с ранее принесенными у вас уже две тысячи. Здорово, правда?
— Да, Машенька, исключительно здорово, На этот раз мы превзошли самих себя.
— Вы еще ничего не отдали?
— Что ты… конечно, уже… и очень значительно.
Маша присела на кушетку. Красуля стоял, хмуро смотря на листовки. Маша подумала: он согласился работать и работает. На первое время он, наверное, только подчиняется решению комитета, но потом он убедится, что мы правы, и отступится от своей ошибочной точки зрения. Он поймет, все-таки он революционер! И Глаголев поймет.
— Анатолий Венедиктович, помочь вам прибрать?
— Не беспокойся, все сам приберу… — Он накрыл листовки плотной желтой оберточной бумагой. — Хочешь, угощу тебя тушеной морковочкой. Отлично приготовляет моя хозяйка.